В таком разочаровании и незнании ей пришлось пребывать до вечера третьего дня, только к этому времени Ирма приободрилась, так что ее смогли отпустить лечиться и поправляться домой. Ирма сама хотела бы пойти скорее в свою разоренную квартиру, чем к тете Анне, ей не хотелось слышать и видеть ни одного человека. Но в больнице решили, что поправляющаяся, несомненно, нуждается в обществе и помощи других людей, и поэтому ее передали, так сказать, из рук в руки тете, чтобы не произошло чего-нибудь худшего, чем то, что уже случилось. Тетя своими собственными ушами слышала, как Ирма сказала врачу вполне спокойно:
— Это не поможет, не навязывайте мне стражу, я все равно сделаю то, что хочу.
— Конечно, сударыня, — согласился врач, — но вскоре вы уже не захотите так поступать. Немножко оправитесь, и все пройдет. Поверьте, я понимаю вас больше, чем вы сами себя. Вы встречаетесь с этим впервые, а я — уже множество раз.
— С тем, что было со мной, вы все же встречаетесь первый раз, — сказала Ирма.
— И надеюсь, в последний, — ответил врач.
Тете Анне в больнице твердили, чтобы она не надоедала Ирме ненужными вопросами, не выведывала у нее ничего. Это очень осложнило положение тети Анны, так как она не знала, как и что говорить. Пока они были вдвоем с Ирмой, а другие еще не пришли с работы, тетя пыталась молчать — занималась своим делом и «сопела себе в две дырочки», как сама любила говорить. Но эту игру в молчанку Ирма не смогла долго вынести. Она сама стала искать тему для разговора.
— Кто у вас теперь на квартире живет? — спросила она. — Только сейчас заметила, что это какой-то мужчина.
— Да, мужчина, — ответила тетя. — Это он тебя в больницу отвез.
— Значит, Ээди Кальм?
Тут последовало молчание, обе задумались. Потом Ирма сказала как бы про себя:
— Значит, это кровать Ээди, что в передней комнате.
Ее терзала мысль, что она легла помирать на постель Ээди, словно так было угодно судьбе.
— Да, кровать Ээди, — сказала тетя, перебив мысли Ирмы, — они же с Лонни еще не в таких отношениях, чтобы спать в одной комнате или в одной кровати.
Ирму подмывало спросить, в каких же они отношениях, но она не сделала этого, ведь это ее не касалось, во всяком случае, в той мере, чтобы спрашивать. Тетя сама ничего больше не сказала, словно сочла свое деликатное замечание достаточным. И опять потянулось молчание.
— Тетя, почему ты ничего больше не говоришь? — спросила наконец Ирма.
— Деточка, мне нечего сказать, — ответила тетя. — Может, ты сама… у тебя, может, есть что сказать.
— Ах, дорогая тетя, — сказала Ирма, — мне тоже нечего. Ты же сама видишь, что со мной, чего там еще говорить.