На берегу кырбояского озера — тишина, словно здесь никогда и не играла гармошка, не танцевали люди; тишина царит такая, что, если бы не вытоптанная трава на лужайке и догорающий костер, никто и не поверил бы, что здесь только что был праздник.
Возле костра лежит сам кырбояский Рейн — со вчерашнего дня он больше не хозяин, а скорее мог бы называться бобылем. Он лежит здесь уже не один час, но уходить ему еще не хочется, хотя от яанова огня осталась лишь кучка тлеющих углей. Трубка в зубах у Рейна давно уже погасла, но он не набивает ее табаком и не раскуривает, словно табак в кисете кончился, а от костра нельзя даже трубку закурить. Но хотя кисет Рейна и переходил из рук в руки, табаку в нем еще достаточно, да и в костре найдутся горячие угли, стоит только слегка разворошить его. Рейну просто неохота набивать трубку и ворошить угли, ему и так приятно лежать при свете догорающего костра.
Рейн расположился здесь, еще когда смоляная бочка упала с шеста и молодежь столпилась на лужайке, где играла гармошка. Сперва он сидел и рядом с ним сидели другие хозяева, любившие потолковать с кырбояским барином, — так они его обычно величали, потому что у него была рессорная пароконная повозка. Хозяин Кырбоя был единственным среди здешних хуторян, кто разъезжал иногда на паре лошадей и не ел за одним столом с работниками; поэтому он и его дочь Анна зачислялись как бы в более высокое сословие. Когда хуторяне беседовали с хозяином Кырбоя, у них были подобающие случаю лица, подобающие темы, даже подобающие голоса, — они ни с кем не разговаривали так, как разговаривали с хозяином Кырбоя или с его образованной дочерью. Так было до нынешнего дня, и все к этому привыкли. Привык и сам кырбояский Рейн.
И вот сегодня вечером, когда они сидели вокруг костра, ему впервые показалось, будто хуторяне разговаривают с ним не так, как прежде, — и слова у них уже не те, и голоса другие. Рейну вдруг показалось, будто хуторяне разговаривают с ним как с ровней, словно у него и нет пароконной повозки и всего прочего, словно он и не давал своей дочери образования. Едва ли причиной тому был яанов огонь, ведь Рейн и раньше сиживал с соседями у яанова огня, однако так, как сегодня, они никогда с ним не разговаривали. Нельзя было объяснить это и тем, что многие из них под конец слегка захмелели, ведь хозяева Мядасоо, Метстоа и Пыльдотса и прежде являлись на яанов огонь навеселе, однако никогда не забывали, кто они, а кто кырбояский Рейн.
Сперва Рейн подумал, уж не в том ли дело, что он передал усадьбу и все хозяйство Анне и сам уже больше не хозяин, не господин, а просто старый учитель, живущий у своей единственной дочери; но потом решил, что, пожалуй, все дело в дочери, это она всему виной. Дочь его, как видно, забыла о своем более высоком положении и снизошла до простых смертных, снизошла до деревенских парней и девушек, словно она ничем не лучше их. Мало того, ей явно по душе общество человека, которого все с презрением сторонятся; не удивительно, что хуторяне заговорили с Рейном другим тоном.