— Ты даже против того, чтобы я на Ээви женился, — продолжал Виллу, — хочешь, чтобы я взял в жены хозяйскую дочь, богатую, а скажи, почему ты сам на богатой не женился?
— У меня ничего не было, за меня богатая и не пошла бы, — ответил отец.
— У тебя ничего не было… — повторил Виллу. — А теперь ты хозяин Катку. Мать ничего тебе не принесла, кроме себя самой, но это больше, чем корова, овца или поросенок. Разве богатая стала бы рядом с тобой спину гнуть, как это делала мать, разве станет богатая жена рядом со мной гнуть спину? А я вовсе не собираюсь меньше твоего трудиться в Катку, я не хочу жить здесь из милости и не хочу, чтобы жена моя жирела от безделья, живя трудами моей матери. Я хочу быть сам себе хозяином и хочу, чтобы жена моя была сама себе хозяйка, как моя мать. Ты, работая здесь, все туже затягивал ремень, так неужто тебе хочется, чтобы я только и делал, что распускал его? Нет, я на это не согласен, я начну с того же, с чего начал ты, начну строить свое Катку, и жена моя должна строить его вместе со мной, если она хочет быть моей женой. Скажи теперь сам, кто мне больше подходит — хозяйская дочь или бобылка Ээви? Пусть она живет здесь и работает, ведь она хочет работать, работать и растить детей, такой она человек, и мне нравится, что она такой человек. И еще я скажу тебе: когда мой сын вырастет, я не стану ему мешать, пусть трудится, пусть трудится, сколько хватит сил, пусть построит в Катку хоть город, если ему не по душе то, что сумел сделать я.
Слушая Виллу, отец пожалел, что отказался справить ему свадьбу; теперь ему уже казалось, что, пожалуй, можно было бы и пир устроить, когда сын женится и приведет в дом невестку. Но каткускому Юри не легко было отступиться от своих слов, ведь он еще никогда от своих слов не отступался, если сказаны они были всерьез; поэтому пусть Виллу приводит в дом Ээви, приводит с маленьким сыном, но без свадьбы; старый Юри уже ничего не имеет против свадьбы, но отступаться от своих слов не желает.
Надо полагать, что эта свадьба и является причиной, почему Виллу, ложась вечером спать, без особой радости вспоминает свой разговор с отцом. Растянувшись на сене, он думает почти о том же, о чем думал, возвращаясь с кырбояского озера, где он разговаривал с хозяйкой Кырбоя, он думает о том, что, пожалуй, лучше было бы ничего не говорить или сказать в другой раз. Но Виллу трудно удержаться, слова так и рвутся с языка, особенно, когда он сидит с хозяйкой Кырбоя или таскает с отцом снопы на вешала, таскает так, что покалеченная рука начинает ныть и рубаха липнет к телу. Виллу все понимает, одного не в силах понять, почему он не может уснуть здесь, на душистом сене, если мысли у него заняты хозяйкой Кырбоя.