— Зачем же мне плакать, если я себя несчастной не чувствую? — спросила Лина, снова смущая Медею пристальным взглядом широко распахнутых глаз. — Разве счастье — это все иметь? Все захватывать и тащить к себе — это мое, мое, мое? Счастье — это не брать, а отдавать.
— Да что вам отдавать-то? — раздув ноздри, почти гневно выкрикнула Медея. — Что у вас есть-то? Главное свое богатство вы, если мне не изменяет проницательность, уже подарили — Сапожкову или не знаю еще там кому! Что же у вас осталось-то, кроме длинного носика?
— Медея, замолчи! Как тебе не стыдно! — уже не мог смолчать Беловежский.
— Ах, оставь меня! Что увидела, то и сказала! Ты думаешь, перед тобой святая простота? Ошибаешься! Святая постеснялась бы при всех юбками трясти и свои секреты вываливать про старые вологодские кружева, бросивших ее любовников, провалы на экзаменах… Постыдилась бы! А эта… Думаешь, у нее ничего нет и не надо? Надо! Ей все надо! Вот она и вертится здесь, изображая из себя невесть что!
Примаков сидел ошарашенный, открывал рот, но сказать ничего не мог.
— Да что такое? Того-етого, этово самого… Линка! Ты чего тут наговорила?
Лина сидела тихая и скучная, свалив голову на плечо, как будто у нее не было уже сил, чтобы держать ее прямо. На лице — ни обиды, ни смятения. Одна грусть.
— Вы правы, — почти беззвучно прошептала она. — Я плохая. Поэтому и не заслуживаю любви.
— Пошли! Мне надоел этот спектакль, — Медея поднялась и двинулась к выходу.
Беловежский хотел расплатиться, но Примаков не дал, долго доставал из кармана мятые трешки и, расправляя, складывал в пачку.
— Вы извините мою жену, — сказал Беловежский. — Сам не знаю, что с нею. Обычно она такая выдержанная. Вы идете?
— Нет, я еще немного посижу. У меня и кофе недопит. Ты, папа, тоже иди. Я сама приду, — ответила Лина.
— Как же так, дочка? А если обидит кто?
— Меня теперь трудно обидеть, — отвечала Лина.
Беловежский с растерянным лицом, поминутно оглядываясь, неуверенно двинулся к выходу.
Директор вагона-ресторана, бывший бармен одной из южных гостиниц, Автандил Шалвович, с мрачным видом стоял за стойкой. Час назад на каком-то полустанке «под большим секретом» ему сообщили о надвигающейся ревизии и новом, неведомо откуда взявшемся, неподкупном ревизоре… Это известие произвело на Автандила Шалвовича парализующее действие, какое производит, скажем, на тушканчика один вид внезапно появившейся змеи.
Сейчас Автандила Шалвовича все раздражало. Даже глазастая и грудастая официантка Галя. Она непрестанно сновала туда-сюда, из кухни в салон и обратно, задевая Автандила Шалвовича то рукой, то плечом, то подносом, выставляя напоказ крупную темную родинку. Эта родинка еще недавно сильно возбуждала Автандила Шалвовича, напоминая ему спелую вишню, аппетитно плавающую в коктейле «Юбилейный», приготовлением которого он когда-то славился. Однако сейчас родинка казалась расстроенному Автандилу Шалвовичу неприятной мохнатой гусеницей, из тех, что кишмя кишат в его родном ауле. Воспоминание о родных местах, где он в дни детства беззаботно резвился на воле, подглядывая из кустов алычи за купающимися в горной реке старшеклассницами, и даже не подозревал о существовании коктейля «Юбилейный» и подчищенных накладных, — воспоминание это наполнило душу Автандила Шалвовича полынной горечью. Судя по всему, в самое ближайшее время его ожидали вовсе не милые сердцу южные края, а совсем иные — северные…