пройти в парламент. «О Господи, – думал Дэвид, шагая навстречу резкому морскому ветру, – о Господи, если суждено мне еще хоть что-нибудь сделать, пускай это будет победа на выборах над Джо Гоуленом».
Более чем когда бы то ни было полный сознания лежавшей на нем ответственности, он позавтракал у Вилсона, и они принялись обсуждать положение. Вилсон ничего не скрывал от Дэвида: непредвиденная задержка Дэвида в Лондоне создала неблагоприятную атмосферу. Более того, Дэвид уже знал, что исполнительный комитет лейбористской партии не поддержал его кандидатуры. Со времени его речи в палате о новом угольном законе он считался бунтовщиком, к нему относились враждебно и подозрительно. Но партия, бывшая в долгу у Союза горняков, не хотела открыто проваливать его кандидата. Это не помешало ей, впрочем, послать доверенное лицо для агитации среди шахтеров в пользу другого кандидата.
– Он затесался среди нас, как проклятый шпион, – прорычал Вилсон в заключение своего рассказа. – Но ничего ему не удалось сделать. Местная организация шахтеров хочет вас. Она нажала на избирательную комиссию, и этим все дело кончилось.
Затем Вилсон настоял на том, чтобы Дэвид пошел домой и выспался до заседания, которое должно было состояться в три часа. Дэвиду спать не хотелось, но он все же пошел домой: надо было на досуге все самому обдумать.
Марта ожидала его, – он накануне вечером известил ее о приезде телеграммой. Глаза ее сразу устремились на траурную повязку. Эти глаза ничего не выдавали, и Марта ничего не спросила.
– Ты изрядно опоздал, – сказала она. – Вот уже целый час завтрак готов и ждет тебя.
Он сел к столу:
– Я завтракал с Вилсоном, мама.
Недовольная этим, она настаивала:
– Неужели ты не выпьешь хотя бы чашку чаю?
– Ну хорошо, – согласился Дэвид.
Он наблюдал, как она заваривала свежий чай, сначала налив кипятку в коричневый чайничек, затем точно отмерив порцию чая из медной коробки, доставшейся ей еще от матери. Он наблюдал ее уверенные и четкие движения и чуть не с удивлением подумал о том, как мало она изменилась. Ей уже около семидесяти лет, а она все та же крепкая, черноволосая, упрямая, неукротимая женщина.
Дэвид вдруг произнес вслух:
– Дженни умерла три дня тому назад.
Лицо Марты оставалось все так же непроницаемо и сурово.
– Я так и думала, что этим кончится, – сказала она, ставя перед ним чай.
Наступило молчание. Неужели это все, что она может сказать? Дэвиду показалось нестерпимо жестоким, что мать приняла весть о смерти Дженни без единого слова сожаления. Но пока он про себя возмущался ее злопамятностью, Марта сказала почти резко: