, но при чем здесь «вопрошающие глаза»?
Советская молодежь отчаянно любит жизнь, земную жизнь, конечно, со всеми ее творческими возможностями. Но эти возможности ненавистны консерваторам-реакционерам, и они все делают, чтобы погасить в советских людях веру в творческую жизнь. Творческая жизнь советских людей для противоположного мира хуже смерти, хуже атомной или водородной войны…
Неужели это не всегда тебе понятно? Да ведь советской молодежи надо отстоять, спасти творческий мир и его людей! Неужели не понимаешь? "Мир ночной, непонятный и древний… Где разгадка? И что понимать?…Надо кончить бутылку… и спать"… – Даже для врагов это неправда!
Мне показалось, что ты издеваешься надо мной. Или я ничего не понимаю и пишу тебе чепуху?
* * *
Прочитав твои замечательные стихи, полученные сегодня, я еще тревожнее думаю о тебе. Как могут вмещаться на равных правах в тебе противоположные движения души? Можно было думать, что ты был пьян, когда писал своего «Странника». Хорошо, написал, но для чего ты направил написанное в «Альманах»? Ты не был пьян, значит – нет в тебе эстетической устойчивости, нет и этической нормы… Неужели? Это страшновато…
Нынешние твои стихи очень хороши, они нужны людям.
Тороплюсь отправить тебе это письмо, чтоб предшествующее мое письмо не оставалось долго в твоем внимании.
Не насилуй себя для "Альманаха"! Неловко будет нам обоим, если твоя рука вдруг вовсе не поднимется подписать свое "верую"… Ты потерпи немножко, подумай, помучайся, если умеешь. Обнимаю тебя. Твои стихи пойдут в "Возрождении".
* * *
Дорогой Николай, я должен рассказать тебе кое-что… Я искал, конечно, еще сотрудников для «Альманаха». Был у одного, а потом, через пять дней, у другого. Первый принял меня, то есть мной предложенное, вполне дружески: пили чай, беседовали, я слушал трагический рассказ о немецких концлагерях и пр. Хозяин взял адрес Альманаха, а потом, уже к концу вечера, попросил оставить письмо от редакции Альманаха ко мне, чтоб показать одной приятельнице – возможной сотруднице. Я оставил…
Через пять дней я пошел к другому возможному сотруднику. Рассказываю ему, что и как, а в разговоре, назвав имя "первого", извиняюсь, что не могу оставить письмо, так как оставил у "первого".
"Второй" вдруг и говорит мне:
– А вы знаете, у кого оставили письмо и у кого были? – Это офицер полиции (3-е бюро, что ли?), и сын его в полиции… А не привели ль вы их за собою по пятам и ко мне на квартиру? – сказал № 2.
Вот, мой дорогой, если № 2 прав, тогда вся моя корреспонденция в Восточный Берлин люстрируется уже теперь. А если № 1 – действительно полицейский, войдя в сотрудники "Альманаха", конечно же, он легко может раскрыть и все псевдонимы, попросив прислать ему адреса парижских товарищей – "для объединения и встреч" (и мое имя было бы выдано в Париж из Восточного Берлина, как и мне имена других парижан – не псевдонимы, под которыми они писали в "Голос Родины").