Дело не в том, что это был уж какой-то сверхсложный предмет, нет. Дело в том, что начертательную геометрию у нас преподавала баба Зина. Не знаю, как ее звали на самом деле и было ли у нее вообще отчество, все звали ее баба Зина, и все. Когда мы поступили в институт, ей было, наверное, лет восемьдесят или девяносто. Когда мы окончили, ей было столько же. Во всяком случае, внешне она не изменилась абсолютно. Уверен, что если я сейчас, через сорок пять лет, снова зайду в институт, ей будет тоже девяносто. Она застряла во времени и в нашем институте навсегда. Это была маленькая сухонькая седая старушка, которая передвигалась совершенно бесшумно, как будто скользила по воздуху. Если мимо нее кто-нибудь пробегал, она начинала колыхаться, и иногда ее разворачивало в другую сторону. Куда она и шла как ни в чем не бывало. Она появлялась рядом как-то неожиданно и вдруг прямо из пустоты, как ведьмочка из тумана. Баба Зина при жизни уже жила в другом измерении, в котором, кроме законов начертательной геометрии, других законов не существовало вовсе. Я думаю, что она преподавала начертательную геометрию еще древним грекам. И ей тогда еще было девяносто. Она никогда не повышала голоса. Никогда ни на кого не сердилась и никогда не меняла своих решений.
Вот она брала в руки твою эпюру. Такой стандартный лист ватмана А2, на котором ты уже в десятый раз разноцветной тушью вычерчивал следы некой линии на плоскости. Лист обязательно должен был быть обрамлен разметкой. Линии разметки ни в коем случае не должны были отступать от края листа больше чем на пять миллиметров. В правом в нижнем углу должен был быть вычерчен штамп с указанием твоих фамилии, имени и отчества, факультета и номера группы. Штамп тоже должен был быть стандартным, миллиметр в миллиметр. Все это, кроме самого чертежа, баба Зина измеряла самолично и тщательно. И так все десять раз. Десять раз она перечеркивала твои политые слезами и по́том «кривые» и отправляла на переделку. На одиннадцатый раз, после того как она час разглядывала твой чертеж через лупу, после того как тебя уже раз тридцать бросало то в жар, то в холод при каждом ее вздохе, наконец раздавалось долгожданное:
– Ну, что же, Якубович, хорошо… Только вот в этом месте, где ваша фамилия, буква «Я» пишется не так…
И она брала красный карандаш и, прорывая насквозь ватман, исправляла букву «Я» в штампе.
– Это не имеет значения, но надо, чтобы было как надо. Все хорошо, но это надо исправить. Хотела поставить вам четверку, но не могу… Следующий!
И это был только зачет. А еще был экзамен.