– Ты получишь намного больше, если я буду знать, что ты хорошо себя ведешь. А теперь уходи: эти дни ужасны для Церкви и для меня. Но помни: будешь со мной, поднимешься высоко. Пойдешь против меня, всю жизнь станешь убирать навоз в хлеву.
Придя домой, Крочифиса упала на кровать и заплакала. На вопрос матери, что с ней случилось, девушка крикнула, чтобы мать оставила ее в покое.
Немного позже на четвертом этаже, в прихожей перед спальней папы, Государственный секретарь Мариано Рамполла дель Тиндаро подошел к Луиджи Орелье ди Санто-Стефано.
– Ваше высокопреосвященство, – шепнул он Орелье почти в самое ухо, прикрываясь ладонью, – я должен обращаться к вам как к декану нашей коллегии или как к кардиналу-камерлингу?
– Это зависит от того, что хочет спросить Государственный секретарь.
– Я хотел бы узнать мнение обоих по поводу ближайшего конклава.
Левая ладонь Орельи легла на лоб, словно показывая, что ответ причиняет ему физическую боль, потом опустилась на рот, словно кардинал не хотел отвечать. Наконец камерлинг вздохнул и заговорил:
– Мы все должны довериться Святому Духу, но если тебе нужно мнение того, кому теперь трудно идти в ногу с этим быстрым миром, то, я полагаю, декан советует тебе вспомнить, что папа – король, которому целуют ноги, но связывают руки. А камерлинг заявляет тебе, что сделает все, чтобы после того, как папский перстень будет снят с пальца нашего дорогого Льва, траур соблюдался с величайшей строгостью.
Рамполла помрачнел: похоже, что Орелья уже чувствует себя первым лицом, которым станет на время, пока престол будет свободен. Он вежливо взял камерлинга за плечо и вместе с ним подошел к одному из больших окон, выходивших в сады.
– Что ты имеешь в виду, Луиджи?
– Мне кажется, сейчас не время говорить на эти темы. Лев еще не умер.
– Это верно, – задумчиво ответил Рамполла, – но эта его внезапная слабость выглядит странно.
– А что сейчас имеешь в виду ты? – Орелья высвободил руку из пальцев Рамполлы, который продолжал держать его за локоть. – Почему странно?
– Потому, что она наступила в подходящий момент, словно Провидение прочитало чьи-то мысли.
– Не знаю, о чем ты говоришь, и даже не желаю этого знать. Лучше помолись, чтобы наш святой отец скоро выздоровел. И потом, я не смею думать, что кто-то… – Орелья закрыл глаза, нахмурил лоб и перекрестился.
– Я уже давно перестал думать. Я имею дело с фактами: вчера ты вцепился ему в горло.
– Прости меня, Боже, если это выглядело так. Мой грех, мой грех, мой величайший грех.
Когда Орелья крестился, на его бледном лице выступили багровые пятна. Суть этой игры слов была в том, что Рамполла спрашивал его: на чьей ты стороне и по-прежнему ли намерен поддерживать меня на конклаве, который теперь уже близок? Тон, которым Орелья говорил с папой вчера вечером, поставил камерлинга в трудное положение, и Рамполла это знал. Всего одно слово о его поведении, брошенное как добыча его врагам или сказанное при самых слабых из кардиналов – и он потеряет весь свой авторитет в коллегии. То, что он декан, станет отягчающим обстоятельством, и все его грехи всплывут, как мертвые рыбы в пруду. Защищаться будет бесполезно: де Молина может в этом случае стать свидетелем против него. Ему придется уйти в отставку за то, что он в каком-то смысле ускорил конец папы. Если они не заподозрят его в чем-то другом.