5. Имена – пестрые игрушки, крутятся, как шары на елке, то одним боком повернутся, то другим. Перевертыши. Оборотни. Нет в них смысла. Зачем – имена? Что это такое? А ничего, пустота, некое количество воздуха, место, вход в которое имя закрывает как заслонка. Эта заслонка (она же занавеска или вывеска, как «мистер Сандерс», под которой жил Винни Пух, но мне нравится заслонка) как-то с нами связана, но как – непонятно. Как «шум печальный»… Или, в том же стихотворении Пушкина, как «след».
Оно (имя) на памятном листке
Оставит мертвый след…
«Мертвый след» – нечто чужое, данное нам при рождении, с тем чтобы мы наполнили это нечто собой, то есть жизнью и смыслом; обжили, превратили в «себя» и оставили за собой, позади, уже своим, но и прозрачным, для других. Имя дается нам нарицательным, а собственным становится. Или вот еще: при рождении выдается нам форма конца. Тело нам тоже дается, как нечто к нам отношение имеющее весьма косвенное. И мы его тоже на свой вкус и лад обживаем. Тело – форма на вырос, в нем заключен проект, промысел, в котором мы постепенно распознаем себя. Имя и тело – места узнавания.
А есть еще профиль.
1. Вот, например, профиль. Смешная реакция отца на то, что девочка курносая. Курносая – значит не моя. Подозрительная курносость в семье, отмеченной длинноносостью. Я этого не знала; отцовские записки читаю только теперь. С собственным носом отношений долгое время не имела никаких: нос как нос, ничего особенного; мы в моем детстве и отрочестве мало смотрелись в зеркало, а фотографировались и того реже. Фотоаппарат был у дяди Саши в Симферополе. Так что фотографии случались главным образом летние, конец августа, скоро в школу… Но вот мы с мамой едем к портнихе. В магазинах нет почти никакой одежды, ткани же иногда «выкидывают» или «выбрасывают». У мамы есть портниха. Обычно это только для нее, но вот впервые – мне 15 лет – она берет меня с собой. Мне предназначается ярко-красный крепдешин с мелкими белыми ромашками – на блузку, в которой я прохожу весь университет и еще буду годами донашивать в Париже. У портнихи имеется любимая собака, боксер по имени Гриша. Гриша любит есть ржаной хлеб, раскрошенный в молоке, после чего громко пукает. Портниха (имени ее не помню) говорит – Гриша опять нафунил. Все смеются, Гриша смущается и с виноватым видом идет на место. У портнихи три зеркала: блузка уже скроена и смётана, мы приехали на примерку. Она ее на меня надевает и так ставит меня между зеркалами, что я вдруг вижу то, чего раньше никогда не видела, что видно быть не может, не должно. То, что видят другие, но не ты, хотя это про тебя: свою спину и свой профиль. Спина меня не интересует совершенно, зато профиль производит огромное впечатление, особенно горбатый нос, по-настоящему горбатый, с изломом. Это меня поражает «как гром среди ясного неба» или, скорее, как молния, ибо форма носа в профиль проносится и исчезает молниеносно, и в своей линии и в самом деле имеет нечто молниеобразное. Вскоре я сама понимаю, как этот фокус повторить при помощи большого зеркала в передней, маленького карманного зеркала из сумочки и одного зажмуренного глаза. По причине запоздалости открытия, а также его случайности, начинаю этот профиль обживать, пользуясь различными чужими, заимствованными образами: через пушкинский автопортрет (удивляясь, как он мог так прекрасно знать свой профиль), через кругликовско-цветаевский силуэт (силуэт, идеальная форма для профиля) и, наконец, апофеозом, через ахматовское: «А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет» (тоже, что ли, стояла прищурившись с карманным… хотя «прячет», то есть не видит, а знает; видит в фас, а знает в профиль).