3. От рассуждения о полученной им русской культуре, русских книгах, музыке, театре, папа непринужденно переходит к своей любви к Шолом-Алейхему, Самуилу Маршаку и Илье Эренбургу, которых называет писателями «еврейскими», а вслед за тем цитирует и любимых им уже в 1960‐е и в 1970‐е годы Иосифа Уткина, Илью Сельвинского, Павла Антокольского, Михаила Светлова, Давида Самойлова, Александра Межирова, Бориса Слуцкого, Переца Маркиша и многих других.
Дальше – больше. Папа: «Тогда же я стал узнавать, что многие литераторы, которых я считал русскими по их фамилиям, на самом деле евреи, а их фамилии – литературные псевдонимы, например Александр Володин (Лифшиц), Анатолий Алексин (Гоберман)». Но, продолжает папа, это дела не меняло. Ибо писали они все по-русски, были именно русскими писателями, а мой папа был русским читателем («евреем только по паспорту и по внешности, а не евреем в душе»). В их произведениях он ничего еврейского не находил. Видимо, и они были евреями только по паспорту и внешности, даже со спрятанными за псевдонимами фамилиями.
Почему же тогда именно их он читал, отмечал, выделял и любил?
Почему и меня в моем детстве окружали книги (наилюбимейшие, кроме Маршака и Алексина) Агнии Барто и Юрия Яковлева (Ховкина). Или вот еще «Сказка о ветре в безветренный день» (1967) Софьи Прокофьевой (Фейнберг), подаренная родителями, одна фраза из которой стала домашней поговоркой: «Чихать – это государственное преступление». Или «Крепостные королевны» (1966) – книга Софьи Абрамовны Могилевской, дочери знаменитейшего виолончелиста и друга Толстого. Или особенно мной любимый «Дельфиний мыс» (1968) Анатолия Мошковского, родившегося в Могилеве, главный герой которого звался Одиком. Что за имя такое?
4. У Клемперера читаю о том, как нацистская пресса добавляла ко всем таким псевдонимам подлинную фамилию: Троцкий-Бронштейн, Литвинов-Финкельштейн. Когда же сделать этого не могли, то добавляли перед фамилией «еврей» или «полуеврей», как про мэра Нью-Йорка Ла Гуардия.
1. «Так я и жил, еврей по паспорту и по внешности, но не еврей в душе. Но…»
Это «по внешности» стоило бы обсудить отдельно, в частности тот факт, что и отец на своих ранних фотографиях, и я, в детстве и отрочестве, имели внешность скорее восточную. Папа – в 13 лет в эвакуации в Йошкар-Оле больше всего похож на какой-нибудь египетский портрет эпохи Эль-Амарны…
Как тут не вспомнить описание внешности Парнока в «Египетской марке» Мандельштама. Или в «Германтах» у Пруста описание Блока в салоне мадам де Вильпаризи: он там появляется словно восточный маг на фоне высоких, длинноногих, белокурых и светлокожих Германтов. Но это не наша тема, не непосредственно наша, поэтому придется от нее отказаться, хоть и жаль. Хотелось бы тут описать фотографии дедушки Нёмы, его птичье, иностранное удивление; его взгляд снизу, сбоку, издалека; глаза с височным разлетом. Элегантен, белые брюки, рубашка и даже узкие белые ботинки. Чистый господин. «Жил в Петербурге человечек в лакированных туфлях…» – это Парнок из «Египетской марки».