Интересно, что в семье бабушки, то есть у сквирских Шейнблатов (отец Эль-Бенцион Шейнблат тоже двоится: был он вроде бы школьным учителем, а потом оказывается, что кантором в синагоге, а может быть, и тем и этим?) из четырех сестер одна стала «выдавать себя за русскую», вышла замуж за генерала, взяла его фамилию и с семьей отношений не поддерживала. Ее дружно презирали. То есть воспитывать ребенка как русского было хорошо, а выдавать себя за русского было плохо. Все дело в предлоге…
1. О бабушке Рае у меня остались замечательно приятные детские воспоминания. Мне у нее жилось как в Ра(ю). Но лишь одно из них неким косвенным образом может пригодиться для разбираемого тут вопроса. Два года Олю Ярхо отправляли с детским садом на три долгих летних месяца в деревню Конобеево. Родители туда приезжали редко, всего лишь раз или два за лето. Однажды вместо мамы-папы приехала бабушка. Она привезла апельсины, из которых один закатился под тумбочку, и О. Я. его там обнаружила в какой-то особенно острый момент детского летнего одиночества (наказали или сама спряталась) и, сидя на койке в сумеречной палате, стала его чистить, а апельсин стал пахнуть.
Много лет спустя я прочитала повесть Василия Аксенова «Апельсины из Марокко», не зная ни того, что Аксенов был «евреем по национальности», ни того, что эти «марокканские» апельсины были на самом деле израильскими, а что в Марокко на них лишь наклеивали этикетки, ибо у Израиля СССР ничего покупать не мог. Аксенов наверняка это знал, ибо его герои едут за этими апельсинами как за высшим благом, словно паломники в Иерусалим, и там, в очереди за апельсинами, их ожидает величайшее чудо любви и столь же величайшее разочарование.
2. В своих «Осколках памяти» папа рассказывает такую деталь. В их коммунальной квартире в Зарядье стоял посреди комнаты большой круглый стол. За этим столом его отец частенько читал газету, а маленький Толька пристраивался с другой стороны и так выучился читать: наоборот, вверх ногами. Это, разумеется, не его воспоминание, а часть семейной мифологии: так ему рассказывала мама. И вот как я это себе представляю. Мама хочет воспитать его «как русского», покупает книги, водит в театр, на концерты; когда он начнет писать стихи, даже относит их по секрету в издательство «Молодая гвардия». «Русский» значит «по-русски», но и в «переводе на русский» – широкое окно, в него много чего проникает. Вот вернувшийся из эвакуации тринадцатилетний паренек читает по-русски «всего Мольера», и ему очень нравится… но это позднее. А пока на «своем» языке его родители говорят, только чтобы он не понимал. Свой язык, не свой, немой даже для сына: недаром и дедушка – «Нёма». На этом фоне, миф (или правда) о том, что мой отец выучился сам читать «вверх ногами», – эмоционально очень сильный. Я так и вижу мою райскую бабушку, сияющую от гордости: мой сын такой умный, что даже по-русски выучился читать вверх ногами, то есть наоборот, то есть как бы справа налево, по-еврейски. Вот это чувство и это «как бы» можно, пожалуй, добавить к фамилии. Из этого чувства складывалось «место», где эти фамилии между собой встречались: в хороших школах, в последних классах, в институтах (в которые пускали), в профессиях (где было «можно»).