2. Хотелось бы и бабушкины описать фотографии. Вот она восемнадцатилетняя, проживает в 1919 году в Киеве, в доме № 29 по Мало-Васильевской улице (надпись на обороте карточки): по причине тифа налысо обрита. Еще совсем недавно была она медсестрой 8‐й Красной армии. Мы потом с ней играли в как-ползком-вытаскивать-раненых-под-пулями, как их на себя грузить, чтобы спину не сломать. А вот тут, в 1925 году, она – в легком платье с геометрическим рисунком, чистая цыганка – турчанка? гречанка? сицилианка? Недаром и сына назвала Анатолием, то есть восточным. А вот она на фоне фонтана, в 1954 году, в Цхалтубо, в длинном цветастом платье с зонтиком и кофточкой в руке: в профиль, пучок седых волос, очки, дама-доктор. А дальше в моем альбоме, шагающем гигантскими шагами, уже крематорий Донского монастыря, восемнадцатый колумбарий, где она на фото такая, какой я ее помню в детстве. Рациональная, трезвая, знающая, физиологические подробности выдававшая без малейшего смущения и без запинки (женщинам непременно нужно беременеть, и даже прерванная беременность очень полезна для здоровья…), бабушка была подлинно эмансипированной дамой. Поэзия капитулировала перед ее знаниями и способностью находить выход во всех жизненных ситуациях. Она подтрунивала надо мной, когда я рыдала по убитой курице и мертвому карпу, еще вчера купленному живым. Когда ливень застиг нас однажды на прогулке без зонтика, она зашла в подъезд, сняла из-под платья комбинацию и замотала мне ею голову. Я помню эту розовую чалму. Она же придумала лешего Нехочуркина, который жил в ванне.
1. «Так я и жил, еврей по паспорту и по внешности, но не еврей в душе. Но…»
После этого «еврей, но не еврей», появление еще одного «но» неожиданно и закономерно. Ибо – в этом раздвоении, распадении, развеществлении имени, отчества, фамилии, в этом стирании границ и головокружении, в этой тошноте от истончения вербально-звательной материи, в этой череде самопереименовываний, многоименности и неоднозначности – личность, начиная только лишь грезить, уже теряет контуры, ветшает, обесцвечивается. Еще секунда, и ничего не будет. Исчезнет, из прозрачности станет пеплом и дымом, как мой прадед Иосель-Невах, сгоревший в Слуцке, никуда не успев уехать, в 1941 году.
Ты кто? Не знаю. Тебя как зовут? Запинка. Никакой уверенности.
По этой линии (запинки) и протекает мое наследование. Так что зваться или не зваться «Ярхо» даже не так важно. Вообще не так важно, как зваться. Ибо почва, в которой мои корни, особого свойства – она непрочная, и даже еще того пуще, она и не почва вовсе. Вот что писал об этом Эммануэль Левинас в главе, посвященной писателю Агнону, в книге «Имена собственные»: