Вся туманная двойственность иудейского ритуала и языка развеществляет любую, самую распоследнюю прочность, лишает сердцевины даже то, что внешне кажется гибким. И тогда жизнь и «нежизнь» встречаются, ветшают, границы истончаются и потусторонность просвечивает через них. ‹…› Эта потусторонность оказывается особенно явной, когда Агнон набирает детали реальности, позволяя услышать как бы шорох их нереальности; например, перечисляет предметы или имена собственные, описывает маршруты с названиями кварталов, улиц, домов, которыми проходит человек, или даже пробегает собака: когда описывает серию привычных или ритуальных жестов.
Ибо любое слово современности состоит из букв, которыми написано Писание, любая ерунда отсылает к Невыразимому, а это последнее – есть непрерывное дробление всего, что могло бы затвердеть, стать почвой.
Вот что нам важно.
Эммануэль Левинас (Леви-нам, Леви-наш) – вот кого мы точно возьмем с собой.
2. Родился он, кстати, в Ковно (Каунас) 12 января 1906 года. Отец его – Иехиль Левинас (а мать звали Дебора Гурвич) – первым из рода покинул еврейский квартал, где продолжали жить родители, и содержал книжный магазин. Эммануэль и его братья были воспитаны «как русские», хотя к ним и ходил раз в неделю учитель иврита, а Библия читалась, но без комментариев. В 1914 году фронт подступает, семья выселяется (как и мой дедушка) в Харьков. Несмотря на нумерис клаузус, Эммануэль поступает в Харькове в русскую гимназию. Там он шесть лет учится, читает взахлеб русскую литературу, благодаря которой – он сам об этом говорил – становится философом особого рода. Тексты его полны беспокойства, сущностных поисков, и читать их можно всякому, даже не имея строго философской подготовки, как литературу. Из Харькова, в 1920 году, Эммануэль не вернется со своей семьей в Литву, а поедет учиться в Страсбург. Тут обретет он, по его признанию, свою истинную почву, а именно французский язык.
3. А Левин в «Анне Карениной» – он, конечно, от Льва произошел, он Лёвин; но ведь он еще и Леви получился.
1. Нечто сходное Жак Деррида описывал применительно к своему положению алжирского еврея и француза, к своей «национальности» и своей жгучей, страстной любви к французскому языку и французской культуре в книге под названием «Монолингвизм другого или протез происхождения» (1996). Лекции Деррида я впервые слушала в Москве в 1990 году, в самом начале перестройки; собственно для меня перемены в стране моего рождения и начались с этих лекций, которые проходили по иронии судьбы в Институте марксизма-ленинизма на Кропоткинской, недалеко от Пушкинского музея (помню, что дело было зимой, что сапоги промокали, а также, что меня особенно поразило тогда, что мужчина может быть феминистом и что текст – так Деррида объяснял, споря со структуралистами, – может «заикаться»). В дальнейшем я с увлечением слушала Деррида в Париже, в Высшей школе гуманитарных наук, на бульваре Распай, где писала диссертацию, в 1990‐х годах.