Немного погодя, не знаю, сколько прошло времени, я поднимаю голову и обращаюсь к своему психоаналитику:
– Прости, Зигфрид.
– За что, Боб?
– За плач. – Я чувствую себя физически истощенным. Как будто меня целых десять миль гнали сквозь строй, а сумасшедшие индейцы чокто упражнялись на моей спине в искусстве забивать скотину дубинками.
– Вы себя лучше чувствуете, Боб?
– Лучше? – Я удивляюсь этому глупому вопросу, потом начинаю думать, и, странно, мне действительно становится несколько лучше. – Да. Кажется. Не то, что называется «хорошо». Но лучше.
– Отдохните немного, Боб.
Мне это предложение кажется неуместным, и я ему говорю об этом. У меня осталось столько же энергии, как у сдохшей неделю назад медузы, и мне ничего не остается, как отдыхать.
Но тем не менее я чувствую себя лучше.
– Я чувствую, – говорю я, – будто наконец позволил себе ощутить свою вину.
– И пережили это.
Некоторое время я обдумываю его слова.
– Кажется, да, – соглашаюсь я.
– Обсудим вопрос о вине, Боб. Почему вы вините именно себя?
– Потому что я отбросил девять человек, чтобы спастись самому, идиот.
– Вас кто-нибудь обвинял в этом? Кроме вас самого?
– Обвинял? – Я снова прочищаю нос и делаю вид, что размышляю над ответом. – Нет. А зачем? Вернувшись назад, я стал чем-то вроде героя. Я часто вспоминаю о Шики, таком по-матерински добром, о Френси Эрейре, который обнимал меня, позволяя выплакаться, несмотря на то что я убил его двоюродную сестру. Но их там не было. Они не видели, как я прочистил баки, чтобы выбраться.
– Вы прочистили баки?
– О дьявол, Зигфрид! – в сердцах восклицаю я. – Не знаю. Я собирался. Я протянул руку к кнопке.