Значительно возросло количество разбойных нападений на граждан и хулиганских выходок. С наступлением темноты в московских дворах ходить по одиночке было крайне опасно: можно было легко нарваться на грабителей. Причем, острый дефицит продуктов и предметов первого потребления вынуждал совершать преступления корыстной направленности даже тех, кто в иные годы никогда не встал бы на путь криминала.
Настоящий бич Москвы первых послевоенных лет – кражи денег и продуктовых карточек. Помните знаменитую сцену из телефильма «Место встречи изменить нельзя», где вор-рецидивист Костя Сапрыкин по кличке Кирпич подрезал сумочку у гражданки в трамвае и попытался стащить кошелек? Таких Кирпичей в те годы в Москве развелось немало. Ситуацию осложняли и явные пробелы в тогдашнем советском законодательстве. Уголовный кодекс сурово карал расхитителей социалистической собственности, зато крайне лояльно относился к тем, кто посягал на имущество граждан. За кражи личного имущества УК РСФСР, например, предусматривал наказание до… одного года лишения свободы. Разумеется, столь смешные санкции вряд ли могли кого-нибудь остановить, особенно в условиях всеобщего голода и нищеты.
Руководство НКВД неоднократно предлагало увеличить наказание за кражи – хотя бы до трех лет. И только в 1947 году милицию услышали: 4 июня Президиум Верховного Совета СССР принял указы, предусматривавшие значительное ужесточение наказания за посягательства на имущество граждан. Так, за кражу отныне предусматривалось наказание в виде заключения в лагерь на срок до шести лет. Если кража была совершена в составе преступной группы или повторно, то срок заключения возрастал до десяти лет. А за разбой, то есть за нападение с целью завладения чужим имуществом, соединенное с насилием или угрозой насилия, и вовсе можно было загреметь за колючую проволоку на срок до пятнадцати лет.
Неудивительно, что после принятия июньских указов волна краж резко пошла на спад. Если в 1947-м в целом по стране за кражи было привлечено к уголовной ответственности свыше полумиллиона человек, то в следующем году – уже вдвое меньше.
Но это случится чуть позже. А пока, в первые послевоенные годы, милиция Москвы явно не справлялась с валом преступности. И если в военные годы граждане в целом относились к этому терпимо, понимая, что основные силы государства направлены на борьбу с внешним врагом, то по окончании войны в обществе росло глухое недовольство, временами переходящее в открытую критику правоохранительных органов. Аналитики НКВД, внимательно следившие за настроениями в обществе, к концу 1945 года стали фиксировать все более откровенные высказывания москвичей относительно криминогенной ситуации в городе и бездействия милиции. Рабочие столичных заводов и в частных беседах, и на собраниях выражали откровенное недовольство недостаточными мерами борьбы с ворами и хулиганами. Причем, иногда не стеснялись в выражениях. Так, один из рабочих фабрики «Гознак», участник Великой Отечественной войны, заявил, что сейчас, в мирное время, он опасается за свою жизнь больше, чем на фронте.