Паровоз загудел, окутав перрон таким облаком пара, что заволокло окна, и показалось, что сижу не в вагоне, а в самолете, проходящем сквозь тучи.
Ну, тронулись-таки. Скорость у нас так себе, плетемся – вон, лошадка, запряженная в сани, нас обгоняет. Елки-палки, до сих пор не могу привыкнуть, что вместо многоэтажек приходится проезжать сквозь длинные посеревшие бараки, или невзрачные домики, из которых когда-то и состояли окраины Москвы. Кажется, когда в прошлый раз ехал по этому направлению, домиков было побольше. А когда я последний раз ехал? Вроде бы, в августе прошлого года получил приказ и отбыл в Москву, а потом пошло и поехало. Сколько времени-то прошло, полгода? Впрочем, и в самой Москве деревянных домов поубавилось. Все, что можно разобрать, разобрано и пущено на дрова. Странно лишь, что электричество работает исправно, трамваи ходят. Насколько помню, в двадцатом и двадцать первом годах были перебои с поставками угля и, стало быть, проблемы с электричеством. Кажется, когда в декабре двадцатого план ГОЭЛРО утверждали, то для карты с подсветкой пришлось оставить без освещения половину Москвы, а в этой истории отчего-то уголь поступает исправно. Может, это как-то связано с польской войной, и с тем, что мы не уступили ни Западную Украину, ни Западную Белоруссию?
А ход у паровоза пока малый, все хорошо видно. Показалось даже, что из одного окна торчит ствол и я инстинктивно пригнулся, хотя это мало бы помогло. Тьфу ты, а это высовывается труба печки-буржуйки, выведенная прямо в форточку.
Отчего-то вспомнился эпизод, рассказанный Блюмкиным про бои в Одессе в январе восемнадцатого года: «Вот, представляете, товарищ Кустов? Видим, местечко удобное – дом угловой, можно всю площадь контролировать. Стучим в дверь, открывает женщина. Мы ей: „Гражданочка, мы у тебя пулемет в окне поставим“. А она – „Ставьте хоть пушку, но что скажут люди? У меня взрослая дочь, а из окна стреляют совершенно незнакомые мужчины!“»
Не уверен, что эпизод реальной, скорее всего, Яшка врал, пересказывая анекдот. Все, о чем рассказывает Блюмкин нужно делить даже не на два, а на двадцать два. Вон, чего стоит рассказ о том, как его ставили к стенке петлюровцы, а он запел «Интернационал»? Еще вспомнилось, как Блюмкин со смешочком рассказывал, как квартировал у своего дяди, бездетного часовщика Арона, а когда молодая супруга дядюшки поинтересовалась – отчего такой мальчик не ходит гулять с девушками, пожаловался, что не умеет целоваться. Юная тетушка предложила давать племяннику уроки, видимо, увлеклась, а через девять месяцев счастливый дядюшка, отчаявшийся заиметь детей, тетешкался с новорожденным. Не знаю, врал Блюмкин, или нет, но, если убрать моральную составляющую, можно лишь порадоваться за старого часовщика.