* * *
Да, признался я себе, сейчас все выглядит беспросветно. Радоваться нечему. Но может, я продержусь еще несколько месяцев, дождусь чемпионата и встану на подоконник после финального матча?
Меня вдруг озаботил вопрос, сколько месяцев осталось до чемпионата, то есть сколько еще месяцев мне нужно продержаться.
Впервые за целую вечность я включил в розетку телефон и позвонил Амихаю.
– Скажи, чувак, – хриплым голосом спросил я, – когда чемпионат?
– Погоди, погоди! Что там у тебя происходит? Я оставил тебе кучу сообщений. «Хамелеоны» дают последний концерт – в смысле самый последний, – и мы собирались все вместе сходить. Куда ты исчез?
– Сейчас расскажу, – солгал я. – Но сперва скажи, когда чемпионат. Это очень важно.
– Обычно начинается в июне и заканчивается в июле, вроде бы так.
Еще девять месяцев, быстро прикинул я. Многовато, но не вечность. Может, все-таки имеет смысл подождать.
– Знаешь, – сказал Амихай, – а записки с желаниями я так и храню.
– Какие записки?
– Ну, записки, которые мы написали на последнем чемпионате. Ты что, забыл? Каждый загадал, какой будет его жизнь через четыре года. Чего он добьется.
– И ты их сохранил?
– Ну да, они так у меня и лежат. В обувной коробке. Я к ним не прикасался, но пару дней назад снимал с антресолей вещи Иланы и увидел, что они все там – четыре сложенных листочка. Развернем их во время финала, да?
– Конечно, развернем. Вот будет умора!
– Обалдеть, сколько всего за это время случилось! – сказал Амихай. – Даже не верится, что прошло меньше четырех лет.
Я промолчал. С ним и с остальными и правда много чего случилось. Но только не со мной.
– Хорошо, что есть чемпионаты мира по футболу. Благодаря им время не слипается в один здоровенный ком, и каждые четыре года мы можем выдохнуть и посмотреть, что в жизни изменилось.
– Ты и тогда говорил то же самое.
– Что?
– Про время… Что оно слипается в здоровенный ком.
– Я такое говорил?
– Кто кроме тебя способен на такое глубокомыслие?
* * *
Когда я вспоминаю тот судьбоносный телефонный разговор с Амихаем, мне кажется, что лампочка зажглась не сразу. Лишь пару минут спустя электрический импульс добрался до проводов.
Амихай тем временем заговорил о другом. Свет вспыхнул между его рассказом о том, как Нимрод во время поездки в Иудейскую пустыню забрался к нему на колени и спросил: «Папа, где твоя улыбка?» – и историей про двух стажерок из юридического отдела ассоциации, которые жаловались, что Черчилль к ним пристает.
Как в спектакле. У меня перед глазами возникли они – Бахайские сады.
Я оборвал разговор, несмотря на протесты Амихая («А у тебя-то как дела? Ты же ничего не рассказал! Вечно ты так!»), положил трубку, взял лист бумаги и ручку и записал наши имена.