, Пушкин вставляет отсутствующий в протоколе сюжет:
Карамзин написал свои мысли о древней и новой России, со всею искренностию прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого. Государь прочел эти красноречивые страницы… прочел, и остался попрежнему милостив и благосклонен к прямодушному своему подданному. Когда-нибудь потомство оценит и величие государя и благородство патриота… (XII, 45).
Поскольку никакой отрывок из «Записки» не цитировался, очевидно, что Пушкин упомянул о ней только для того, чтобы иметь возможность привести пример великодушия императора Александра, принявшего от своего историографа нелицеприятную правду. Предполагалось, что осведомленные читатели статьи знали, насколько эта правда была горька. Рассказывая об этом, Пушкин надеялся на то, что вновь заработает спасительная параллель Пушкин — Карамзин, и для того, чтобы это наверняка произошло, начинает статью с упоминания о другом заседании Российской академии, имевшем место в 1818 году, на котором в действительные члены был выбран Карамзин. Необходимо отметить, что на заседании 1836 года в академики был избран сам Пушкин. Оба заседания были посвящены разным изданиям Академического словаря. Чтобы подчеркнуть это сходство, Пушкин обильно цитирует речь Карамзина, произнесенную на заседании 1818 года, формально посвященную изданию Академического словаря.
Стоит отметить, что эта речь Карамзина уже была объектом творческой рефлексии Пушкина. Как убедительно показала С. В. Березкина, пушкинская эпиграмма «От многоречия отрекшись добровольно…» (1825?) и была реакцией на эту знаменитую речь[602]:
От многоречия отрекшись добровольно,
В собраньи полном слов не вижу пользы я;
Для счастия души, поверьте мне, друзья,
Иль слишком мало всех, иль одного довольно.
Пушкинское выражение «в собраньи полном слов» исследовательница, совершенно справедливо на наш взгляд, интерпретирует как характеризующее лексикографический словарь. Написанная примерно за десять лет до «Из Пиндемонти», эта эпиграмма уже содержит характерную для этого стихотворения иронию по отношению к «словам» и убеждение в том, что не в них, не в «словах», содержится «счастье».
Соотнесенность эпиграммы, написанной не позднее 1825 года, с речью Карамзина, произнесенной в 1818 году, и возвращение к осмыслению этой речи в 1836 году — свидетельства того, что она оставалась источником творческой рефлексии Пушкина на протяжении всего последнего десятилетия его жизни. Этот интерес определялся тем, что здесь Карамзин говорил не только об очередном издании академического словаря, но и сформулировал — ни больше ни меньше — свое представление о том, каким должно быть счастье для «писателей… не всегда ласкаемых славою». По мысли историка, это — «сильная мысль, истина, красота образа, выразительное слово», то есть творчество. «Мысль, истина, и красота образа» заменяют писателю, заканчивает свою мысль Карамзин, «всякое иное земное счастие»