И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Вместе с тем цитированные выше строки характеризуют недостижимый для Пушкина и доступный одному Карамзину идеал. Именно тем обстоятельством, что Карамзин олицетворял для Пушкина и писателей его круга идеал писательского счастья, и определяется, на наш взгляд, глубина карамзинского подтекста стихотворения. Карамзин был воплощением идеала счастья для Пушкина и его ближайших друзей, А. И. Тургенева, П. А. Вяземского и В. А. Жуковского, потому что он не только манифестировал этот идеал (кто только его не манифестировал!), но единственный из русских писателей его воплотил. «Мне кажется, что одному Карамзину дано жить жизнью души, ума и сердца. Мы все поем вполголоса и живем не полною жизнью; оттого и не можем быть вполне довольны собою», — писал Александр Тургенев Вяземскому. Вяземский соглашался: «Карамзин… создал себе мир светлый и стройный посреди хаоса тьмы и неустройства»[612]. Эту же мысль выразил Жуковский:
«Я благодарен ему (Карамзину. — И. Н.) за счастие особенного рода: за счастие знать и (что еще более) чувствовать настоящую ему цену. Это, более нежели что-нибудь, дружит меня с самим собою. И можно сказать, что у меня в душе есть особенное хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все что есть во мне доброго и лучшего»[613]; «Карамзин — в этом имени было и будет все, что есть для сердца высокого, милого, добродетельного. Воспоминание об нем есть религия. Такие потери могут делать равнодушным только к житейскому счастию, а не к жизни. Кроме счастия есть в жизни должность»[614].
Гоголь, написавший о Карамзине в «Выбранных местах», оставил портрет писателя, как будто бы составленный из концептов пушкинского стихотворения «Из Пиндемонти»:
Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и если уже он исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желанье это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищей, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно ‹…› Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: всё тебя выслушает, начиная от царя до последнего нищего в государстве. И выслушает с такою любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник…[615]