, чертами которых писатель мог наделить своего героя. В своем исследовании мы исходим из другой презумпции о возможных корнях этого образа. Для нас старший Карамазов — это прежде всего литературный персонаж, и его соотнесенность с прототипами — прежде всего литературная, то есть условная, опосредованная не личными знакомствами Достоевского, а созданными в общественном сознании образами, которые превращали реальных исторических личностей в квазилитературных персонажей. Федор Толстой-Американец — далеко не единственный тому пример. То же произошло с Николаем Борисовичем Юсуповым, ставшим известным широкому кругу современников и потомков в качестве персонажа пушкинского стихотворения «К вельможе». Нельзя не согласиться с современной исследовательницей в том, что «Федор Карамазов воплощает в себе „юсуповский“, либертинский modus vivendi»
[782]: именно Юсупов стоит за автохарактеристикой Федора Павловича, назвавшего себя «древним римским патрицием времен упадка»: «Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной, / В тени порфирных бань и мраморных палат, / Вельможи римские встречали свой закат» (III, 220). В поддержку этого яркого образа Достоевский описывает нос и кадык Карамазова, а также наделяет своего героя специфической жизненной позицией: целью жизни ставится получение удовольствий, причем удовольствий в духе восемнадцатого века, представляющих собой сочетание разврата и атеизма.
И конечно, таким же, как Николай Юсупов, квазилитературным персонажем стал для поколения Достоевского Федор Толстой-Американец. Ю. М. Лотман указал, что Американец был прототипом Зарецкого в «Евгении Онегине»[783], и Пушкин, характеризуя своего персонажа, подчеркивает свойственную прототипу двойственность, выраженную в противопоставлении сердца и разума:
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем (VI, 120).
«Я ваши мысли знаю. Сердце у вас лучше головы», — говорит отцу проницательный Алеша Карамазов (XIV, 124). «У меня-то сердце лучше головы? Господи, да еще кто это говорит?» — отвечает ему Федор Павлович. Вопрос не лишний, потому что говорит о противопоставлении разума и сердца не кто иной, как Пушкин, используя его для характеристики Пестеля в дневниковой записи от 9 апреля 1821 года: «9 апреля, утро провел с П‹естелем›: умный человек во всем смысле этого слова. Mon cœur est matérialiste, говорит он, mais ma raison s’y refuse» (Сердцем я материалист, но мой разум этому противится (франц.)). Приведенная дневниковая запись Пушкина могла быть известна Достоевскому по публикации Е. И. Якушкина, осуществленной в 1859 году