. Карточный шулер и бретер, убивший на дуэли, по некоторым сведениям, одиннадцать человек, он был героем всех войн, которые вела Россия с 1809 года, умен, храбр, верен друзьям. Сложные взаимоотношения связывали его с Богом. Толстой-Американец, в первую половину жизни изумлявший развратом «четыре части света», во второй половине жизни стал набожен и, теряя одного за другим своих детей, считал это наказанием за убийства на дуэлях. «Квиты», — сказал он после смерти одиннадцатого ребенка
[778].
Нравственная амбивалентность пушкинского поколения, пожалуй, ни в одном из современников Пушкина не отразилась в такой степени, как в личности Федора Толстого-Американца. Замечательный пример тому — характеристика, данная Американцу в «Горе от ума» Грибоедова, где он — «плут», говорящий «об честности высокой» настолько патетически, что «Глаза в крови, лицо горит, / Сам плачет, и мы все рыдаем»[779].
Известная пушкинская эпиграмма на Федора Толстого была построена на том (и потому звучала очень обидно), что Пушкин лишал Американца закрепленной за ним в литературе романтической двойственности и делал его однозначно отрицательным:
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он — слава богу —
Только что картежный вор (II, 155).
Толстой-Американец воплощал определенный тип публичного поведения, характерный для людей пушкинского поколения, и именно такой тип поведения Достоевский травестийно отразил в образе Федора Павловича. В полифонической структуре романа с ним контрапунктически сопоставлено поведение другого пушкинского сверстника — отца Зосимы. Усилению контраста способствует то, что в биографии обоих персонажей присутствует один и тот же мотив: отказ от дуэли. И если отказ стреляться с Белявским лишает Федора Павловича чести и уважения жены, то отказ от дуэли Зосимы — на тот момент офицера — поднимает его авторитет среди товарищей по полку и вызывает одобрение любимой им женщины[780].
В силу ограниченности места, которое отец Зосима занимает в пространстве романа, а также потому, что этот образ не вписан в парадигму пушкинского поколения, настоящего контрапунктического эффекта между линиями Федора Карамазова и Зосимы не возникает. Пушкинское поколение оказывается представленным в романе ярко, но односторонне — образом Федора Павловича, а просвечивающий сквозь образ старшего Карамазова образ Пушкина отражает только одну из бытовавших в восприятии шестидесятников ипостасей Пушкина, а именно либертенную.
Возвращаясь к Федору Толстому-Американцу, оговоримся, что мы не считаем его в прямом смысле прототипом Федора Карамазова. Необычайная биографическая яркость образа Федора Павловича в сочетании с его идеологической означенностью привели к тому, что исследователи романа с удовольствием занимались поисками прототипов старшего Карамазова и весьма в этом преуспели. В настоящее время существует целая галерея прототипов, состоящая из реальных людей, старших современников Достоевского