Трактуя образ «сладострастницы» не как специфически русский, а как общекультурный, Достоевский замечает:
Вот «Египетские ночи», вот эти земные боги, севшие над народом своим богами, уже презирающие гений народный и стремления его, уже не верящие в него более, ставшие впрямь уединенными богами и обезумевшие в отъединении своем, в предсмертной скуке своей и тоске тешащие себя фантастическими зверствами, сладострастием насекомых, сладострастием пауковой самки, съедающей своего самца (XXVI, 146).
Как видим, в речи Клеопатре приданы черты, выходящие за семантические границы образа «сладострастного насекомого», сложившегося в других произведениях Достоевского и более всего в статье 1861 года. Новое состояло в том, что писатель приписывает Клеопатре «презрение к гению народному и неверие в него более». Стоит задуматься, какой народ презирала и в который не верила «более» (то есть ранее верила) Клеопатра: египетский (малоопределимый в эпоху эллинизма) или греческий, к которому она исторически принадлежала? Остается предположить, что «презрение к народу» попало сюда из характеристики, данной Достоевским в той же речи другим «сладострастникам», Алеко и Евгению Онегину. Именно они характеризуются Достоевским как воплощения типа человека, «оторванного от народа, от народной силы», «в родную почву и в родные силы ее не верующего».
В этот ряд и встает Федор Павлович Карамазов с его признанием:
А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию, то есть не Россию, а все эти пороки ‹…› а пожалуй что и Россию. Tout cela c’est de la cochonnerie. Знаешь, что я люблю? Я люблю остроумие (XIV, 122).
Однако теперь, после Пушкинской речи Достоевского, Федор Павлович Карамазов уже не мог ассоциироваться с Пушкиным, потому что сам Пушкин в восприятии современников перестал был космополитом и либертеном и сделался пророком и национальным гением. Он больше не представлял прошлое. Он стал «идеалом русского человека, который явится еще через двести лет». Так пушкинская эпоха на время лишилась своего главного поэта, ушедшего в надмирную высоту «всемирной отзывчивости». Отметивший это обстоятельство К. Леонтьев остроумно определил опустевшую и оставшуюся без Пушкина пушкинскую эпоху как «поруганное прошлое»[791].