А на следующее утро каждый из них пойдет своей дорогой. Так было задумано. Неужели они в последний раз сидят вот так друг против друга? Этот вопрос задавал себе и один, и другой, не испытывая никакой потребности говорить об этом вслух. Нет, они еще увидятся, в не столь отдаленном будущем, может быть, даже скоро, и не в последний раз. Хотя, с другой стороны: как знать, как знать. Какое-то время они еще сидели молча за убранным столом, каждый на своем конце, и слушали, на одной волне, как снаружи идет ночной дождь, шуршание которого с постепенно увеличивавшимися интервалами все больше грубело и одновременно усиливалось от шума транспорта на дороге, и как внутри, в гостинице, наверху, в своих личных покоях, разговаривает хозяин, очень громко, так громко, как некоторые люди разговаривают по телефону? нет, по-другому громко, и только много позже те двое, сидевшие внизу, догадались, что он разговаривал во сне, и этот разговор, во сне, он вел не с кем иным, как с собой.
Этот голос гремел на весь дом, ясный и отчетливый, но разобрать, что говорил спящий, было невозможно. И тем не менее это звучало как совершенно необыкновенная речь, не чужая, не чужеземная, а старая, издавна знакомая речь, если не сказать издревле знакомая. Непонятная? Да. Без смысла? Бессмысленная? Нет. От этого голоса, гремевшего с верхних этажей, безо всякого нажима и напряжения, без специального повышения громкости, исходила авторитетность, принципиально отличная от той, c какой делаются заявления на какой-нибудь центральной площади, и не такой, как звучит в призывах к молитве. Такого рода авторитетность проистекала от того, что казалось, будто на этом языке, звучащем тут теперь среди ночи, разговаривали задолго до появления всех других языков. Вместе с тем в голосе, говорившем на нем, не было никакой властности. Ни этот отдельный голос, ни язык, им водивший, не притязали на то, чтобы властвовать. Не слышно было никаких приказов, никаких предписаний, никаких распоряжений. Смысл, который можно было уловить, складывался скорее из сменявших друг друга деловитости и услужливости: дело в том-то и в том-то, положение такое-то и такое-то, и в соответствии с этим, насколько это будет в моих силах, будут производиться конкретные действия, причем с радостью. Откуда же тогда, звучавший в промежутках, как будто из совсем другого, несравнимо более глубокого и одновременно словно разворачивавшегося параллельно сна, и перебивавший голоса деловитости и услужливости третий голос, порывистый, совершенно невнятный, ни с каким языком не связанный, бормотанье, сквозь которое слышался то лающий смех, то скулеж, то младенческое хныканье, хныканье, которое ничем не унять и которое никогда уже невозможно будет унять?