Дневной свет снаружи все не исчезал. Но нам хотелось, чтобы он оставался еще дольше, намного дольше, растянулся надолго, хотя и не для того, как об этом рассказывается в Ветхом Завете, чтобы выиграть битву народов. Ласточки не должны были уступить место летучим мышам. И одновременно, при том, что это может показаться странным, или нет? да, это было странно, очень странно, но мы страстно мечтали о наступлении ночи, о том, чтобы взошла луна и появились звезды, которые на Вексенском плато светят совершенно не так, как в Париже; как будто там, ясными летними ночами, как эта, только звезды с их светом могут отбрасывать тени. И кроме того: август – время комет. Не говоря уже о ночном ветре! В ночном шуршании, шелестении, гудении деревьев был целый мир, другого было и не нужно.
Настала ночь, и пришло время, чтобы кто-нибудь из нас поднялся и произнес речь – торжественную застольно-шатровую речь, не важно, чем навеянную. И кто же поднялся для произнесения речи по случаю семейного праздника? Не кто иной, как отец, который на протяжении всей своей жизни о семье и всяком таком особо никогда не думал. Он, одиночка, единоличник, закоренелый холостяк, сразу начал с «мы», избегая употреблять такие слова, как «семья» или «род», и за этим первым «мы» последовала целая гирлянда таких «мы». По всему было видно, что старик, исследователь земли, каким он себя числил, весь день, а может быть, и всю прошлую ночь, где-то плутал, хотя он с давних пор прекрасно знал здешние места, и произошло это с ним не впервые. Вместе с тем эти блуждания, включая оторванные пуговицы и потерянный шнурок от ботинок, сказались на нем благотворно: его физиономия была физиономией довольного человека, которому блуждания доставили радость. Зато его голос, после всех плутаний, заметно дрожал. Но это делало его более ясным. Как обычно, с ним между делом происходили разные мелкие досадные неприятности. Но против обыкновения, вместо того чтобы ругаться на коварные предметы, которые он, как правило, обзывал «сволочью» или «гадинами», он всякий раз теперь извинялся перед ними и говорил «О, пардон!» столу, об угол которого только что ударился, и дружески похлопывал по опрокинутому стулу. Каким посеревшим выглядел отец, со всеми своими старческими завитками на бровях, на фоне ярких красок лета.
Его торжественная речь звучала приблизительно так: «Мы, лица без определенной государственной принадлежности, обходящиеся здесь и сейчас без государства, недосягаемые для государства. Все превратилось в секты, государства и церкви, и… и… А мы? Сбежавшие от времени, герои бегства. У нас нет никакой роли, в то время как государственные люди, непоколебимо, остаются в своей роли. Мы, неустрашимые в своей вечной робости. Вечно нерешительные и вечно все затягивающие. Нетерпеливые от Бога. Прокладывающие обходные пути. Идущие по кругам и спиралям. Мы, смотрящие через плечо в пустоту. Носители потомственной вины. Любители горького. Мы, услужливые, династия угодливых, потомственное дворянство прислужников. Мы, сомнительные, потомственные графы и маркизы “сомнительности” (выкрик с места: “Да здравствует сомнительность! Да здравствуют периферийные явления!”). Мы нелегалы, отчаявшиеся. У которых, однако, есть свой закон. У кого же есть закон, у того есть судьба. Мы, остающиеся на посту до последнего, когда все уже потеряно». (Выкрик с места: «Да здравствует остающийся на своем посту до последнего!»)