Воровка фруктов (Хандке) - страница 208

На этом месте отец сбился, потеряв нить рассуждения, если у него таковая вообще имелась. Он, правда, продолжал говорить дальше, но все более сбивчиво, и даже начал запинаться, – старик, который запинается, – что-то такое лепетать, и в голосе его стал слышаться чужеземный акцент, как и у всего семейства, даже у такой чистейшей француженки, какой была банкирша-мать, которая говорила с не поддающимся определению акцентом:

«Избавились от государства? Избавились от текущего времени? Никогда мы не были вне опасности, и сейчас тоже. Мы живем на острие ножа, с давних пор. На острие ножа, и мы сами тот нож. Уже грудными младенцами вы, дети, пребывая в тихой панике, смотрели по сторонам в надежде на помощь. Ах, эти следы от высохшего предсмертного пота, в основном на ногах. Конечно, очень хотелось бы любить судьбу, но что она такое, наша судьба, и где она? Вы чертили буквы в воздухе, еще не научившись толком писать. А где они нынче, дети, пишущие в воздухе? Вдевать серебряный след от улитки в игольное ушко. Да здравствует бессмысленность – только ее нужно активно практиковать. Делать бессмысленные вещи и смотреть, что из этого выйдет». (Выкрик с места: «Вытанцуется!») «Да, мы с женой два инвалида, так или иначе, и это нас свело когда-то вместе. Мы мухи-подёнки. Но как они прекрасны, эти мухи-подёнки. Ах, эти филигранные крылышки, а лапки, лапки, тончайшие, все ощупывающие». (Выкрик с места: «Да здравствуют мухи-подёнки!») «Ах, выброшенная на берег лодка-однодерёвка, никакого руля, вообще без руля! Мы сумасшедшие, которые мнят, будто могут на малом пространстве воспроизвести вселенную. Стояние на цыпочках нельзя считать стоянием? Иногда можно. То, что я считал потерянным, все время находилось у меня здесь, в руке, но когда я, озадаченный поисками, раскрыл ладонь, тут-то потерянное и проскользнуло сквозь пальцы, потерявшись теперь окончательно и бесповоротно. Как вы детьми в чужих местах всегда сидели на краешке стула – но никогда прямо! Слава кривым проборам! Без гомеровского источника никакой истории. Вольфрам, очисти от ржавчины стило повествователя, займись официальными версиями истории, чтобы противопоставить им свои, кривые, и протолкни свое сомнительное дело! Брак как таинство – почему я только сейчас, когда уже поздно, в состоянии отнестись к этому серьезно». (Выкрик с места? Тишина.) «В городе я принимаю сирену “Скорой помощи” за совиные крики, а здесь, в сельской местности, совиные крики за сирену “Скорой помощи”. Быть в чужих краях: временами ничего лучше этого нет. А может быть, и на протяжении всей жизни… Какая разница между “За мной наблюдают” и “Я чувствую, что меня видят”. Моя любимая игра: где хвостик нитки на катушке? Полицейский говорит вору: “Не уйдешь от меня!”, но есть еще другое “Не уйдешь от меня!”. Небо, которое ты видишь через перышко птицы. Какими беззащитными вы были, дети, с вашими болтающимися ручками – невероятно беззащитными, безоружными. Мы, беззащитные, безоружные. Какой фрукт съедается вместе с сердцевиной и черешком?» (Выкрик с места: «Груши!») «Каков химический состав темно-синей кожуры черного винограда и слив?» (С места выкрикивается химическая формула.) «Эта формула когда-нибудь спасет мир – или нет. Приключение ждет. Все любители и любительницы мнимых приключений. Серьезные приключения! Отстраненное присутствие, вот что нужно. Только никаких семейных историй, так думал я всегда. Но теперь, против моей воли – сколько я их всяких знал и знаю до сих пор. Ничего я больше не желаю знать! Промежутки пространства и времени: единственный пригодный материал. Горе, и еще раз горе. На самом дне горя, тревоги и заботы: средство передвижения – свет. Какой давний этот наш шрам, но он все тянет и тянет, и как! Тянет и тянет. Безнадежность, ты наша сила, наше оружие, наше крепкое снаряжение». (Выкрик с места: «Наш капитал!») «Мать отвечает за средства, а отец? За места. А если места впадают в темноту, рассеиваются? Продолжать оставаться там, не отступаться. Кому принадлежит эта фраза: “Какие мы богатые! – Пусть богатство принесет свои плоды!”?» (Выкрик с места: «Моя фраза!») «Ни к чему не принадлежать – только так что-то получится. Тянет на Балканы. Тянет к арабской вязи, справа налево. Россия? Сегодня Россия, сегодня Пушкин, Толстой, Тургенев и Чехов присутствуют здесь у нас в Вексене, в самой французской части страны, в Пикардии, хотя ни у кого больше нет времени для историй в том виде, как они рассказывались в России в девятнадцатом веке, но есть пока еще время хотя бы для их интонации. И точно так же сегодня, в Пикардии, присутствует Америка, в песнях пропавших, тех, что бывают исключительно американскими, в гимнах, да в гимнах пропавших, благодаря которым Америка сохранится. И победит? Нет-нет: сохранится и всех переживет – Америка? Мир. Почему нет русских песен одного, одного-единственного пропавшего? Почему нет русского блюза? Слава киллеру-предку, живущему в нас. Никуда не изгонять его. Какими шумными, однако, стали нынче народы. Давайте сегодня побудем одним народом, другим, бессильным, перед циферблатом Другого Времени. Кто посеет ветер, тот пожнет бурю? Нет: кто посеет ветер, тот пожнет ветер. Ни одна книга не оставляет у человека такого ощущения брошенности на произвол судьбы, как оставляют священные книги. И пусть вернется стыд. Соколы, пишет император Фридрих II в своей “Соколиной книге”, к вечеру становятся беспокойными и пугливыми, – самый большой ужас на них тогда нагоняет человеческое лицо. Так было уже в тринадцатом веке. Ах, как преисполнен я этим местом, этой землей, словно захвачен книгой! Сладостный ужас любви. Мы нелегалы. Но лучше быть нелегалами, чем бандитами по всему свету. Секты повсюду. Пустующее птичье гнездо становится павлиньим троном. Преисполниться благодарности. От преисполненности благодарностью забыть поблагодарить. С благодарностью потрогать обеими руками предметы, даже самые мелкие. Или постучать пальцем тебе и тебе по запястью. Чтобы узнать время? Да, но не текущее время. Стоит сбиться, оно тут как тут. Существуют ли еще стимуляторы хождения вприпрыжку? (Выкрик с места: “Да, существуют!”) За праздник, за день вашего рождения, дети, нежные демоны, добрые. Без демонизма ничего не будет. Без демонов не будет подлинной истории. В переводе с греческого, хотя и непереводимо, но все равно: ведь дети – душа человека. Карандашные спирали в паучьей сети. Что только не превращается в сокровище. Sueño y trabajo. Сон и труд. Одна из распахивающихся дверей, ведущая на волю: идти по проселочной дороге под начинающимся снегопадом – но до зимы, к сожалению, еще далеко. (Выкрик с места: “Глупости!”) А священная книга Апокалипсиса, после этого града проклятий и осуждения, извергающегося на каждой странице со всех черных небес, разве не заканчивается она мирным “Благодать со всеми вами, meta pántōn!”?»