Но потом, впервые в жизни, и она стала смотреть вслед исчезнувшему из поля зрения отцу: «Ты непрерывно что-то планируешь, проектируешь, намечаешь, даешь советы. А сам при этом совершенно беспомощный: если тебя о чем-то спросит приезжий, ты точно скажешь, где что находится, но если ты сам отправляешься в путь, то уже на первой развилке ты думаешь: где я?» В ее глазах, смотревших ему в спину, отец предстал теперь в образе постаревшего заключенного, только что выпущенного из тюрьмы, временно. И, глядя на него, она вспомнила, как ребенком бросалась открывать ему письма и разворачивать, а главное – сворачивать карты, последнее отцу почти никогда не удавалось.
Наконец одна. Так буквально думала она, пересекая «Зал потерянных шагов»: «Наконец-то одна!» Зал потерянных шагов? Обретенных шагов! И она принялась размышлять, как это так получилось, что она, проведя чуть меньше двух часов с другим человеком, причем с одним из тех немногих, кто для нее что-то значил, испытывала такое облегчение от того, что оказалась снова одна, что может самостоятельно идти своей прямой дорогой, куда ей заблагорассудится, и это при том, что за все месяцы, проведенные до того в России, она едва с кем или даже просто ни с кем не общалась.
А потом, шагая своей прямой дорогой в толпе, она больше ни о чем не размышляла. Не только отец улетучился у нее из головы, но и все предшествовавшее, равно как и все ей предстоящее. Не было ни «откуда», ни «куда», ни стрелок часов, ни реального времени, и даже теперешнего, летнего времени тоже не было. Она погрузилась в универсальное забвение, в сомнамбулическое состояние средь бела дня, которое, впрочем, принципиально отличалось от того бессознательного блуждания по окраинам поселков в ранней юности. При этом она знала не только, кто она и где находится. Помимо того ее глаза и уши были открыты – всему и вся? Нет, ее глаза и уши были открыты то для одного, то для другого, не очевидного в этот час ни для кого другого в толпе. Откуда такая уверенность? Откуда это известно? – Так рассказывается. Так разворачивается история.
Она увидела кого-то, кто плакал, совершенно очевидно, впервые за долгое время, а может быть, и вообще в первый раз. Мужчина или женщина? Не важно, к тому же она не обратила на это внимания. Кто-то стоял, спрятавшись за колонной. Спрятался от полиции? Спрятался, потому что хотел огорошить кого-то, кто должен был выйти из как раз подъезжавшего поезда? Ни то ни другое: он стоял там, спрятавшись за колонной, потому что это было его место, причем не только в этот час – уже и вчера, целый день, с момента открытия вокзала ранним утром до его закрытия в полночь, – и на Пасху он уже стоял там, за своей колонной, и на прошлое Рождество, в сочельник. А вон тот старик на костылях, похожий на карлика, с горбом, пробивавшийся шаг за шагом сквозь всеобщую беготню и суету, делая паузу после каждого шага, и теперь, выкинув вперед костыли, под наклоном, немного вбок, уцепившийся окончательно и бесповоротно, не в силах больше двигаться, за какие-то перила или ограждение, со своим горбом, нависавшим над головой, – этот «остов», готовый вот-вот рассыпаться там, среди толчеи и толкотни, был не таким уж и старым и всего десять-двадцать лет назад играл в футбол, профессионально, во второй лиге, а в начале своей карьеры, один год, даже в первой. Он не был особо богатым, но все же при некоторых деньгах, которые у него потом выманил обманным путем один друг и советчик. Еще сегодня утром он в какие-то минуты чувствовал себя вполне уверенно, выйдя на улицу с воспоминанием об ударе от центральной линии, том первом своем забитом голе, когда после того, как мяч пролетел в воздухе и сетка ворот всколыхнулась оттянутым пузырем, в памяти, как в замедленной съемке, все игроки повернулись к нему, не веря, а он, удивленный больше других, и сам не верил своим глазам. Теперь же –