Почему бы не идти на стрекот цикад вместо криков сов? Но как, если они теперь, этой теплой и даже на такой высоте безветренной ночью, гудели и зудели повсюду. Куда бы она ни повернула голову: звуки неслись со всех сторон, не таясь, не скрываясь, как незадолго до того, а совершенно открыто, напоказ, без прежней нежности, по временам даже с каким-то металлическим скрежетом, словно цикады затачивали свои крылья, там, в развилинах веток, и такой же царапающий звук исходил от единичной цикады – если это действительно была она – из трещины на мостовой, у самых ног воровки фруктов.
Нет, при таком разностороннем гудении найти нужное направление было невозможно. Остается продолжать путь, ориентируясь на совиные крики. Выход с площади – один из немногих, если не вообще единственный – выводил сначала на дорогу, которая шла в обход. Но потом она смогла опять свернуть к серпантину, двигаясь по которому она ясно слышала заливистые клики и чувствовала себя как дома, зная, что «направление выбрано правильно», к неопределенной цели. Эти петли серпантина, шедшие сначала вдоль новостроечных стен без единого просвета, вдруг, на каком-то витке, оказались в окружении незастроенной территории, которая только и запомнилась ей из всего Нового города с тех времен, когда она училась тут один семестр, и которую можно было бы принять за дикую пустошь, если бы не освещение, заливавшее сверху ярким светом и дорогу, и низкорослые кусты по обеим сторонам, – знак того, что она, поднимаясь вверх, кольцо за кольцом, все еще продолжает оставаться в черте города, в зоне его ответственности, под его контролем и под его защитой.
То, что воровка фруктов, шагая в гору по серпантину, в полном одиночестве, потому что тут, по крайней мере теперь, около полуночи, не было ни одной машины, оборачивалась на каждом повороте, объяснялось не страхом перед тем, что ее кто-то может преследовать. Но чем же? Она сама не могла себе этого объяснить. И вдруг осознала: ей даже хочется, чтобы за ней кто-то шел. Или так: ей хотелось бы «это увидеть».
А потом, перед последним витком дороги, появился щит с названием населенного пункта «Курдиманш», большими буквами, а ниже помельче: «Коммуна Виль Нувель Сержи-Понтуаз». Курдиманш, Courdimanche, какое красивое название – воскресный двор, двор воскресенья, по-воскресному праздничный двор. (Правда, если бы тут был ее отец, разбиравшийся в географии и словообразовании, он попытался бы ей разъяснить, что в данном случае речь идет о локальном искажении изначального римско-латинского слова для обозначения курии, резиденции, местопребывания, но не «dimanche», то есть воскресения, а скорее «dominus», то есть господина, правителя данного места, и соответственно «Courdimanch», Курдиманш, означает «Резиденция правителя», – и все равно для нее это остался бы «Воскресный двор».)