Бар в Курдиманше оказался уже закрыт, окна забраны железными ставнями. А может быть, он закрылся уже навсегда? В семнадцати шагах от него булочная-пекарня, которая должна открыться рано утром, когда? «в пять тридцать». Еще двадцать три шага по дуге площади, и вот деревенский ресторан, с еще освещенными окнами, главный зал залит ярким белым светом, но уже пустой, или он весь вечер был пуст? Североафриканский ресторан, «Кускус, тажин», оба главных блюда по одной цене, как следовало из крупной надписи на витрине, «тринадцать евро», нечетные числа, «добрый знак».
А дальше, там, где от площади отходила под легким уклоном улица, открывавшая вид на долину реки, где до самого горизонта тянулись огни Нового города, раскинувшегося далеко внизу, у подножия Курдиманша – «Курдиманш, Курдиманш…», – повторяла без устали воровка фруктов, почти уже волоча по земле свои вещи, – обнаружился дом, стоявший как будто особняком и выделявшийся из отдельных строений бывшей деревни тем, что он был единственным, в котором еще горел свет, причем во всех окнах всех трех этажей (третий был явно только что недавно построен).
Входная дверь была открыта: «нараспашку». Прихожая освещена, хотя и одной-единственной лампочкой. Воровка фруктов вошла. Несмотря на полную тишину в доме, она чувствовала присутствие людей, множества. Так оно потом и оказалось. В каждой комнате молчаливые фигуры, в торжественной одежде, почти все сидевшие на стульях, но в основном на лавках, расставленных по стенам. В центре всех комнат было пусто, только в последней посередине стоял катафалк, на нем – открытый гроб. Она подошла поближе и увидела покойника, вернее, одно только его лицо – все остальное было скрыто охапками цветов и бог знает еще чем. Один запах перебивал все остальные – вероятно, лаванда, но еще сильнее был запах свечного воска.
По ходу ее движения из комнаты в комнату среди сидевших в абсолютном молчании людей попадались такие, кто приветствовал ее кивком головы, как будто они были знакомы. Она была одной из гостей, пришедших попрощаться с усопшим, одной из тех, кто готов был тут бодрствовать ночью у гроба. Какая-то старая женщина подошла к воровке фруктов, взяла ее за руку и долго не отпускала, не сводя глаз, – глаз старухи, наполнявшихся слезами, – со стоявших в стороне от гроба. И у воровки фруктов, чужачки, глаза тоже стали сразу мокрыми, – так рассказывали.
Она окропила покойного в гробу святой водой из баночки, взяв торчавшую из нее метелочку – раньше в ней держали варенье. Часть капель упала усопшему на лицо, как будто лишенное возраста. Но брызг получилось так много, что одна из свечек, зажженных в изголовье, зашипела, чуть не погасла, но потом снова разгорелась с новой силой. Только в тот момент, когда она занесла метелочку, чтобы брызнуть святой водой, она увидела, что в той же руке у нее зажат стебель льна с сухими семенными коробочками, который она сорвала где-то на краю сжатого поля перед тем, как сесть в автобус, следовавший в Новый город. Она просто забыла об этом стебельке в руке, как часто забывала такие вещи. А как получилось, что она о нем вспомнила? Благодаря звуку, который шел из коробочек, – нечто среднее между шуршанием и побрякиванием, нечто доселе неслыханное, такое тихое и при этом такое нежное, что заставило ее невольно прислушаться, и не только ее. Потому что, когда она обернулась, словно для того, чтобы извиниться перед гостями за неподобающий шум, кое-кто из них ей кивнул, как будто им уже было знакомо такое шуршащее побрякивание льняной погремушки как часть некоего старинного обряда.