– А ты? Ты что-нибудь помнишь?
– Почти все.
– А почему ничего не рассказываешь?
– Не спеши, – говорила она и начинала играть с его пальцами: накрывала их своими и перебирала; от каждого ее прикосновения у него бежали по спине мурашки. В тот момент ему больше ничего не было нужно.
Мальчишки начали приставать к ней уже с четырнадцати лет, подпаивали и лапали, уговаривая: «Да ладно тебе, не кобенься», поэтому терпение Мошика было ей приятно и одновременно возбуждало. Но она не спешила с сексом, зато делилась с ним своими секретами: рассказала, что ей нравится, когда ей целуют мочки ушей; что мать всегда предпочитала ей старшую сестру; что она любит, когда ей ерошат волосы почти до боли, но все же не до боли; что на похоронах отца и сразу после ею владело одно желание – как можно дальше уехать от дома; что в кибуце она убедила начальство не отправлять ее в дом ребенка, а послать работать на плантацию. Она объяснила, как узнать, чего сегодня хочет ее зад – чтобы его погладили или укусили; почему она так уверена – уверена, и все тут, – что, помимо всего этого – анального, банального и очевидного, – существует что-то еще; что если кибуц отвратил их от иудаизма, то должен был – обязан был! – взамен предложить им какую-то серьезную альтернативу, а не оставлять их в слепом неведении; что в песне The Beatles Penny Lane, в переходе от куплета к припеву, есть нечто, наполняющее тебя абсолютным счастьем, и что музыка – это единственная религия, в которую еще худо-бедно стоит верить, а если Бог и есть, то он, скорей всего, диджей.
Они переспали только через два месяца, на окраине кибуца, утром, когда шел сильный, шумевший, как бурная река, дождь. С обоими это случилось впервые. Она впервые спала с мужчиной, которого ее тело и душа желали по-настоящему, а для него это было впервые в прямом смысле слова. Потом они делали это еще много-много раз: днем, когда Израиль был на фабрике, – у нее дома, под звуки песни The Beatles Come Together (она включала громкость на полную, чтоб заглушить свои стоны), и по ночам (Израиль, по словам Айелет, в это время «спал, как мешок с картошкой»), на берегу реки, под сенью папоротников, под журчанье воды, или в заброшенном убежище, сохранившемся с войны Судного дня (Айелет раздобыла ключ), или в прачечной, на старых, вибрирующих стиральных машинах, или в пустующих комнатах общежития для волонтеров, куда они забирались через рваные сетки на окнах. Ее жажда новизны была неутолимой (исключением стал только сеновал, на котором она категорически отказалась этим заниматься – потому что это было банально до пошлости и потому что солома колола ей спину). Несмотря на все это, каким-то чудесным образом («Как будто нас оберегал ангел-хранитель», – сказали бы они, если б знали тогда такие слова) никто, кроме деда Менахема, за весь год ни разу их не застукал. Но дед Менахем в кибуце ни с кем не разговаривал, так что опасности, что про их связь кто-то узнает, не было. Это были их медовые дни.