Мэр не собирался упускать уникальную возможность. В воображении он уже видел, как Марина-Ольга-Ирина (насчет имени он еще не определился), гордо неся перед собой пышную грудь, выходит – последней – из автобуса, пропустив вперед супружеские пары, и с большим чемоданом в руке шагает совершенно одна. Ее муж предпочел остаться в России. Или даже лучше: насмерть замерз в ГУЛАГе. Она – Марина-Ольга-Ирина – уже не девочка; ноги у нее крепкие, плечи упругие, а глаза – надменные и в то же время голодные.
В глубине души он понимал, что ведет себя недостойно. Неприемлемо. Он знал, что мэр должен видеть в воображении наукоемкие предприятия, новые капиталовложения и масштабные стройки, но все, что ему удавалось себе представить, – это как он подходит к Марине-et-cetera (только что спустившейся со ступенек автобуса), смотрит в пучину ее глаз, пожимает ее нежную руку, произносит: «Здравствуйте! Добро пожаловать в Город праведников! Я Авраам Данино, мэр города, к вашим услугам» – и предлагает ей помочь донести чемодан, а она… Она отрицательно мотает головой и говорит (на иврите, с сильным, густым, возбуждающим акцентом): «Не знала, что в Израиле есть такие джентльмены». С ударением на «мены».
А что, если она, не дай бог, согласится и отдаст ему чемодан? Мысль о подобном развитии событий лишала его сна. Обычно съедавший двойную порцию слоеных пирожков и рогаликов, он сомневался, что сможет пройти значительное расстояние с тяжелым эмигрантским чемоданом в руке, и немедленно начал тренироваться. Каждый вечер он стал прогуливаться по Тополиной аллее от квартала Источник Гордости (красивые дома которого пустовали) до секретной-военной-базы-про-которую-знали-все и обратно. Правда, в день первой же тренировки ему на середине пути пришлось вызвать своего водителя, так как он начал задыхаться. После этого он купил кроссовки и спортивные штаны с лампасами, приказал строительному отделу немедленно заасфальтировать аллею, чтобы сделать ее удобнее для ходьбы, и пригласил Бен-Цука его сопровождать.
Он знал: при свидетелях стараешься сильнее.
Пока они шли, он впервые рассказал личному помощнику свою биографию.
– Когда мы бежали в Израиль, мы ночью спустились вот с этих гор, – он показал пальцем на восток. – Мой брат Нисим и я. Мы дрожали от холода. И от страха. Если бы нас поймали, убили бы. Или бросили бы в тюрьму в Дамаске. А это, поверь мне, хуже, чем умереть. Была зима, как сейчас. Валил снег. Один из нас то и дело поскальзывался на мокрых камнях и падал, а второй помогал ему встать. Только на рассвете мы пересекли границу. Выглянуло солнце, снегопад прекратился. Мы опустились на израненные колени и поцеловали влажную землю. Даже сейчас, когда я с тобой разговариваю, я ощущаю во рту вкус земли. Сколько нам было? Мне – тринадцать, Нисиму – одиннадцать. Дети. Отца у нас не было. Он нас бросил. Вернулся в Марокко, когда мы были совсем маленькие. «В нашем доме мужчина ты», – говорила мне мама. В ту ночь – тоже. Провожая нас в путь, она положила мне руку на лоб и сказала: «Ты старший. Ты отвечаешь за то, чтоб с головы твоего брата не упал ни один волос». Потом, в Израиле, нас разлучили. Нисима отправили в лагерь переселенцев, а меня – в кибуц: решили, что у меня есть потенциал. Но в кибуце я был «приемышем». Как и ты, сынок. Почему, по-твоему, я взял тебя на работу? Поверь мне, были претенденты и получше, с опытом. Но я сказал себе: я помогу этому мальчишке. Потому что мне не помогал никто. Я все делал сам, Бен-Цук. Вот этими вот руками. Так что, если я на тебя иногда и сержусь, то только потому, что хочу тебя закалить. Понимаешь? Ладно, я уже задыхаюсь. Давай вернемся.