Тишина наступила редкостная. Только слышно, лошади сено — хруп-хруп, хруп-хруп.
У Антона пальцы похолодели. Видится ему ночь, льдина, на ней сани с людьми. Как им быть, куда податься? И всего больше жалеет он дядьку Потапа. Что с ним случится? Хотя дядько Потап вот он, у потухшего огня, его можно за колено потрогать, но этот не в счет. Этот вроде бы другой. А вот что будет с тем, которого на льдине носит?..
Уж который раз рассказывает разным людям свою историю Кузьменко, все страхи по многу раз пережиты. Кажется, чего еще волноваться? А вот поди ж ты, не может говорить спокойно. Он смущенно улыбается.
— Не сладко пришлось, хлопцы, совсем не сладко… Неделю по морю скитались. Несло нас то в одну сторону, то в другую. И там вода, и там вода. Сперва жевали, что в торбах оставалось: хлеба окраец, цыбулина, шматок сала. Потом зубы положили на полку. Сами-то ладно, а кони как? С конями плохо. Подобрали они все, что можно. Смотрим, за сани принялись: грызут дерево — глядеть жутко. Распрягли мы их на всякий случай, вольно оставили. К людям жмутся, подрагивая телом, и так на тебя смотрят жалостливо, что не знаешь, куда глаза спрятать. И думаешь себе: «Нам-то, дуракам, так и надо, потащились морем, вместо того чтобы земли держаться. А за что кони страдают?»
На четвертый день льдина как лопнет — точно громом ударило. Прошла трещина посредине, и начали половины расходиться. Мы стали на большой кусок перепрыгивать. Когда люди перешли на одну сторону, а сани и кони остались на той льдине, кто-то догадался взять дышло в руки и отпихивать этим дышлом одну льдину от другой. Лошади, почуяв беду, просто-таки взвыли, как заржут-заржут не своим голосом. Да как маханут через промоину — ну, думаем, всех нас потопят. Пока обошлось. А есть нечего. Дошло до того, что шлеи сыромятные пожевали: и люди их жевали, и кони… А лед все подтаивает, ломается. Прыгали с одной льдины на другую. Еще пятерых лошадей потопили. Грех взяли на душу: сами помогли им потопнуть. Но что поделать? Не мы их, так они нас. Один Воронок остался, тянется к моему ремню, которым шинель подпоясана, лижет. А, думаю, что его беречь, если всем нам скоро будет темна хата! Снимаю, отдаю коняке. Обрадовался, враз сжевал.
Последнюю ночь, помню, провели на ногах: уже ни сесть, ни лечь невозможно — водой захлюпывало. Ну, считаем, все. Сбились до кучи — плечо в плечо. Прижались друг к другу, чтоб потеплее. Воронок тоже голову свою между нашими просунул. Вздыхает, как равный брат по несчастью. Вот она и могила…
Потап снова умолк; у него потухла цигарка. Все следили за тем, как он голой рукой выискивает в пепле уголек. Раскопал, дунул на него — уголек заалелся, прилип к недокурку.