Понадобилось как-то вычистить молодых барашков, сделать их валашками. Умелого человека в колхозе не нашлось. Вспомнили про Якова Калистратовича:
— Покликать Тарана, тот зробе! — заметил кто-то из мужиков.
— Он же индивидуал — ни в жисть не пойдет! — возразил другой.
— Попытка не пытка. Треба попросить!
Поехал Таран вместе с председателем на дрожках в степь, до отары, нужный инструмент прихватил. С делом управился скоро. А потом, на обратном пути, потянуло его на высказывания. И разошелся казак, разошелся. Председатель Диброва только посмеивался да на ус мотал Тарановы укоры да попреки.
— Откуда ж у них нагул, пытаю, будет, если вы безответной скотине даже соли не кидаете? А ну, хай тебе жинка борщ не посолит — ты и ложку зашвырнешь, и нос в сторону отвернешь. Так?
— Истина ваша, дядько Яков!
— Чего ж овцам не даешь?
— Нема солоного камню, хоть запали! И в Бердянск посылали, и в Мариуполь.
— А ты в Купянск сгоняй. Коней не пожалей — с прибавкой будешь.
— И то правда! В Купянске, на соляных копях, достать можно. Вот чертов казак, а? Дело говоришь!
Таран, начинавший разговор с холодным пощипыванием в груди, теперь окончательно осмелел.
— Камышу, бачишь, сколько на Берде перестаивает, чи не бачишь?
— Ну?
— Из того камышу можно щитов навязать, кошару в степу огородить — будет где овце голову приткнуть, от бурану найти затишок.
Диброва покосился черным оком на попутчика, остановил дрожки и, подержав себя за давно не бритый подбородок, сделал совсем неожиданный вывод:
— Дядько, вам пора в колхоз!
Таран, давно привыкший к мысли о том, что колхоз не про него, что туда справного хозяина не примут, а место там голытьбе, удивился:
— А шо я там забыл?
— Приносите завтра заявление — и отара ваша. Зробим вас полноправным хозяином.
Странное, противоречивое чувство охватило Якова Калистратовича при таких словах. Ему сделалось и радостно, и в то же время как-то не по себе. То, что его признают и уважают, то, что сам председатель предлагает верховодить над отарой, тешит Тараново самолюбие, радостным теплом наполняет Якова Калистратовича. Но то, что надо писать заявление, стоять перед голотой на общих сборах, давать ответы за свои дела и поступки, на каждый чих отвечать «здравствуйте», — никак его не радовало. «Еще глумиться начнут… Нет, не дождетесь!» Диброве ответил уклончиво:
— Поживем — увидим.
Дня три ходил немым и глухим, даже забывал, к какому месту ложку подносить. А переболев этой думной чумою, посветлел разом. Как-то, встав с постели на веселую ногу, особо румянясь круглым лицом, взялся руками за обе усины, объявил своей сухопарой супруге: