— Раз вам така велика хвала, то не грех!.. — Подняв узловатый кулак, пристукнул им по столу, зажмуривая желтые кошачьи глаза, и, не окончив одной мысли, начинал новую, растягивая слова до выкрика: — И-и-их, дядько Якив, дядько Якив! Цены себе не знаете. Да на вас любая бы девка повесилась. Приезжайте до нас в подсёлок, найдем вам маруху по самому первому разряду. Киньте к черту овец, на кой они вам снились! Поставим хату в подсёлке, покроем ее шиферолью — заживете, як турецкий султан!
Вконец захмелевшему Якову Калистратовичу была милой такая речь. Она грела ему сердце, светила вполне доступной надеждой. От полноты чувства Таран встал из-за стола, растянул свои усины-оселедки, топнул ногой.
— А шо, я еще то, я могу… У мене кровь, знаешь, какая? Молодому нос утру!
Оляна Саввишна даже сплюнула в сердцах, наблюдая этот спектакль. Осенив себя крестным знамением, удалилась на кухню.
— И-и-их, дядько Якив, дядько Якив! Вам треба пожить. Пожить по-людски треба! — повторял глухой племянник, подливая масла в огонь.
— А шо, я хоть сегодня! У нас, у козаков запорожских, так: раз — и нема! Ты бывал на Хортице, га? Не бывал? Значит, слухай. У нас так: раз — и нема!.. Де мой кожух? — Он пошел на кухню, придерживаясь по пути то за стул, то за спинку кровати, то за косяк двери. — Оляно, де мой кожух?
— Век бы его не бачить вместе с тобою!
— Оляно, цыть! Я тебя покидаю.
— Слава всевышнему!
— Хату покидаю, отару покидаю. Еду с племяшком в Марюполь!
— Веселой дороги!
— Ты, Оляно, не шуткуй! Я сказав, значит, зроблю!
Жена с готовностью помогла найти кожух, подсобила натянуть его на плечи.
— С богом!
Яков Калистратович, подняв полу кожуха, вытер ею заслезившиеся глаза.
Крепко подгулявшие родственники, вместо того, чтобы отправиться в центр слободы, к волости, где проходит Мариупольский шлях и где можно найти попутную машину, почему-то направили свои стопы в противоположную сторону. Пошли по Петровской дороге на край села, миновав Балябину хату, осевший вконец курган и забрызганную ошметками крутой грязи серую каменную бабу, вышли на скотный двор и попали в овчарню. Овцы полошливо кидались от своего пастыря, как бы не узнавая его. Волкодавы рычали на огромного кудлатоголового гостя, виновато опуская морды перед хозяином.
Солнце садилось за Кенгесскую гору, отражаясь в стеклянно-чистом ледке луж, поигрывая золотыми бликами, оно коснулось края земли, исказилось, вытянувшись книзу, медленно скрылось.
— Сонечко село, и нам пора! — изрек свою простецкую мудрость Яков Калистратович и потянул племянника в клуню на сеновал. Разбив сапогами кучу сена, разворошив ее, он уложил гостя, а затем и сам распластался на немудреной постели. Долго ли, коротко ли пришлось поспать, он не знает. Помнит только, что проснулся от дрожи, которая лихорадила его, словно он пребывал в малярии. Кожуха на себе не нашел. Его кожухом была прикрыта голова племянника Киндрата, который дышал, высоко поднимая грудь, широко со стоном и глухим посвистом. Проснувшись, Яков Калистратович первым делом лапнул за левый лацкан пиджака, — привычный жест, выработанный за последние месяцы, — ордена не обнаружил. Таран вскочил на колени, облапил себя всего, принялся шарить руками подстилку, — пусто. Горячей волной шибануло в голову, подняло на ноги. Кинулся в сторожку, снял висящий на колке, слабо светящий, фонарь «летучая мышь», выкрутил фитиль, подался с фонарем в клуню. Стянув кожух с головы Киндрата, попытался растолкать его, но затея оказалась бесполезной. Плюнул в сердцах: