Антон лежал на рострах, смотрел в мутное небо и переживал все заново.
Немцев бесило то упорство, с каким русские держались за море. Вон куда откатилась линия фронта. Занято почти все материковое побережье Литвы и Латвии, но их флот до сих пор действует так удаленно. Он держит оборону на Моонзундских островах, где находятся базы катеров «МО», эти же базы питают горючим и боеприпасами торпедные катера, которые создают особое беспокойство для немецких караванов. Теперь еще этот эсминец…
Предвечернее море взялось крупной зыбью. Редкая хмарь наволочью затягивала солнце, и оно тускнеет на какое-то время. Но, высвободившись, широко разметывало лучи, светило свежо и чисто. Корабль, раскачиваемый зыбью, уже поклевывал носом: не иначе, быть большой болтанке. До темноты осталось еще часа три, потому Лотохин считал уход «юнкерсов» обманным жестом. Он понимал, что атаки их могут и непременно должны возобновиться. Сидя в глубоком кресле, устало прикрывая лицо ладонью левой руки, скорее попросил, чем приказал:
— Передайте сигнальщикам: глаз да глаз! — Скользнул ладонью по бороде. — Позвоните акустикам, чтобы почище «продули уши». Возможны лодки. Докладывайте обо всем поподробнее.
Вахтенный офицер вскинул руку к черному лакированному козырьку фуражки, ответил голосом высокого тембра:
— Есть, товарищ командир, передать сигнальщикам, позвонить акустикам!..
— Добро! — Лотохин, упираясь обеими руками в подлокотники, вытолкнул свое тело из кресла, подошел к опущенному стеклу рубки, высунув голову в открытый проем, посмотрел на закат, заключил: — К полночи должен разыграться. — Он не уточнил, кто должен разыграться, но и вахтенный офицер, и старшина второй статьи, стоящий у штурвала, понимали, что речь идет о шторме. — На румбе? — поинтересовался Лотохин.
Вахтенный, словно эхо, повторил вопрос:
— На румбе?
Когда штурвальный ответил, вахтенный тем же голосом передал ответ, глядя в затылок капитан-лейтенанту. Командир, отметив про себя, что курс выдерживается строго, кивнул согласно:
— Добро!
Командир эсминца капитан-лейтенант Вячеслав Лотохин высокорослый, но в плечах неширок. Лицо тонкое, смуглое, со впалыми щеками. Командиру всего тридцать лет, а выглядит он пожилым. Борода тому причиной. Лотохин отпустил ее в начале сорокового, зимой, как раз в финскую кампанию…
Без малого двенадцать лет готовил себя Лотохин к войне, помнил о ней, думал о ней. Может, и не двенадцать, а больше. Может, еще до службы на флоте, может, еще в школе готовил себя к ней?.. И вот она пришла, а Лотохину все не верится, никак не может с этим согласиться. «Невероятно… Невероятно!» — повторяет он про себя. Горят хлеба, горят села, тысячи людей, сорванных с обжитых мест, двинулись беженцами на восток… «Неужели возможна подобная дикость? Откуда такое варварство? Невероятно, невероятно…» Тут же память воскрешает недавние дни. Он видит свою Восьмую линию на Васильевском острове в Ленинграде, угловой темнокирпичный дом, явственно слышит скрежет трамвайных колес, треск зеленых искр, осыпающихся из-под дуги на темную крышу трамвая. Различает в толпе, среди множества других, сутулую спину отца, который торопится в свое заводоуправление на Охте. Вячеслава беспокоят глаза матери с их вечным вопросом относительно его женитьбы: «Когда же?» Этот вопрос она вслух так ни разу и не высказала. Но, на самом деле, «когда же?» — спрашивает сам себя Лотохин. «Видимо, нескоро, — отвечает. — А может статься, и никогда…»