Так мне становится понятым только теперь странное когда-то мне самому чувство антипатии ко всем тем упомянутым конгрессам и движениям сторонников мира. Мне, автору антивоенной до мозга костей книги, к примеру, “Бабий Яр”. По принятому в СССР делению, писателей часто называют “писатель сельской темы”, “писатель рабочей темы”. Я долго ходил в писателях “молодежной темы”, но после “Бабьего Яра” мне добавили титул писателя “антивоенной темы”.
В 1968 году мне сообщили из Союза писателей, что я включен в число участников совещания писателей антивоенной темы в Ленинграде. В первый момент это показалось мне лестным, кроме того, давно нужно было по своим делам поехать в Ленинград – и я ответил, что буду. Потом, с каждым днем мне становилось все противнее от мысли, что я поеду на это совещание. Я подумал, это потому, что мне противно брать командировочные, суточные, поселят там в люксах, будут банкеты, о-о, эти банкеты “писателей-гуманистов” за казенный, вернее, народный счет. Но я поехал в Ленинград на несколько дней раньше, сам по себе, остановился у знакомых, отказавшись таким образом от их материальных благ, и явился лишь к началу совещания.
Посмотрел на съехавшихся гуманистов, прочел пункты повестки дня, что-то вроде “Советские писатели в борьбе за мир” и т. д., – и вдруг почувствовал, что если останусь здесь еще 15 минут, задохнусь или со мной случится удар, не знаю, как это описать, но, очень сдерживая себя, отозвал в сторону руководителя совещания и сказал, что не могу участвовать, уезжаю. Первую секунду он смотрел изумленно, затем в глазах его появилась елейная ненависть, и он, многозначительно улыбаясь, сказал: “По-ни-маю”. Мне было все равно, я уехал. Сегодня я, вспоминая пораженно и, может быть, чуть-чуть облегченно, вижу причину.
А я все-таки не был писателем антивоенной темы. Вернее, тема “против войны” – это было у меня само собой, как часть именно целого, более серьезного, чему война, как говорит Солженицын, “есть массовое густое, громкое, яркое, но далеко не единственное проявление”. Они ошиблись, сделав меня делегатом этого совещания: у меня ведь даже военных сцен нет в полном смысле, у меня ведь о том, как человека душат, душат, душат. Даже в обезглавленном цензурой тексте – это о том, как издеваются и душат, вот о чем это прежде всего.
Но я тогда не мог найти формулировку, я не умел. Судорожно листаю сейчас, отыскиваю ключевые места. Конец первой части, глава “Ночь”: “…И я удивленно посмотрел вокруг, и с мира окончательно упали завесы, пыльные и серые. Я увидел, что… на свете нет ни ума, ни добра, ни здравого смысла – одно насилие. Кровь. Голод. Смерть”.