Лежа с Зиной в мягкой просторной постели, Виктор рассказывал о Тане, о ее холодности и чопорности, и Зина возмущенно ахала, что эта очкастая стерва еще ломается, набивает себе цену; Зина хорошо знала, что Виктор — не для нее, и относилась к его рассказам с участием и пониманием.
— Ничего, — посмеивалась она, прижимаясь щекой к его груди, — не тревожься. Это ты правильно делаешь, помурыжь ее, поводи на веревочке, она сама тебе на шею повесится. Только пока ты из этой девки бабу сделаешь, ты еще ко мне походишь, правда, миленький? Куда против меня любой девке, они стыдаются, счастья своего не понимают, а мне стыдаться нечего, я уже давно свое отстыдалась. Хоть ножом режь, хоть с маслом ешь, абы сладко…
Именно Зина и помогла ему не сделать в отношениях с Таней ни одного неверного шага. Яблоко созревало на ветке, Виктор знал, что недалеко время, когда оно само упадет в руки.
Шла весна. Лужи на тротуарах по утрам еще звенели прозрачным ледком, а на голые тополя уже опустились розовато-сиреневые облачка; окна в домах плавились под яркими солнечными лучами, а в сумятицу трамвайных звонков вплетались охрипшие с зимы голоса скворцов. Долгое воскресное утро, взявшись за руки, они бродили по парку Горького, затем вышли на мост через Свислочь, остановились, перегнувшись через перила, и Виктор сказал, что хорошо бы после учебы вместе уехать куда-нибудь в деревню, где Таня учила бы детей, а он лечил, и они жили бы в маленьком доме, в саду, над рекой, и каждое утро бегали смотреть, как восходит солнце. Таня слушала его, опершись на теплый чугун узорчатой решетки, и в ее глазах стояли слезы. Дегтярно-черная вода плыла далеко-далеко, в море; от бугра, поросшего высокими рыжими соснами, среди которых белела башенка планетария с круглым куполом, тянуло полынной горечью, протяжно визжали заржавевшие карусели, слышались звонкие голоса ребятни. Таня приподнялась на цыпочки, обхватила Виктора за шею и поцеловала. И он долго и жадно целовал ее, пока какая-то старушка не остановилась возле них и не сказала укоризненно; «Ах, молодежь, молодежь, и как только не стыдно…» — и тогда она расцепила руки и увидела, что мимо них течет многолюдный и шумный Ленинский проспект, но ей уже было все равно.
Таня прожужжала отцу и матери о Викторе уши.
— Познакомила бы ты нас, что ли, — как-то сказала Ольга Михайловна, радуясь перемене, произошедшей со всегда замкнутой и углубленной в себя дочерью. — Знаешь что, пригласи его на День Победы.
Поломавшись для приличия, Виктор пришел — и произвел на всех прекрасное впечатление. Он был в меру сдержан и независим, скромно, но хорошо одет, умел слушать, почти не пил и не ел с ножа. Профессора он покорил глубоким знанием биологических методов борьбы с яблоневой плодожоркой и зеленой тлей, Ольгу Михайловну — открытой, белозубой улыбкой и неподдельным интересом к педиатрии, а Наташу — обещанием научить свистеть в четыре пальца и делать гимнастику по системе йогов. Таня сидела за столом пунцовая, как пион, и только диву давалась; не было более прямой и короткой дорожки к сердцам ее родных, и радовалась, что Виктор безошибочно нащупал эту дорожку; он так осторожно расспрашивал ее о привычках и интересах отца, матери, сестры, что она даже не замечала этого.