— Потом, бабушка, — Саша выключил приемничек. — Не надо.
— Сам собрал? — полюбопытствовал доктор, чтобы сделать Лагуновой приятное.
— Сам, сам, — поспешно подтвердила старуха. — Ой, доктор, чтоб вы только ведали, что у меня за внучок!
— Бабуся! — взмолился Саша. — Пошли, а?! Яков Ефимович, я к вам потом подойду. Поговорить надо.
— Хорошо, — кивнул он, — найдешь меня в ординаторской на третьем этаже. Если вдруг задержусь, немножко обожди. Ну, гуляйте.
Басов постоял, пока за бабушкой и внуком захлопнулись двери лифта, и пошел догонять Кольцову, чуть слышно шаркая мягкими тапочками. Он обычно ходил в институте в тапочках: болели ноги. Доктор шел и улыбался, как после тяжелой, но удачной операции, когда знаешь, что труды твои не пропали даром. Но едва он вступил на лестницу, улыбка сползла с его лица, и снова оно стало напряженным и сосредоточенным.
Вашкевич умирал. Исхудавший, почти бесплотный, с заострившимся землистым лицом, он лежал в постели, смежив веки, и тихонько стонал. На табурете, уронив голову на грудь, сидела его жена; казалось, она спала. Услышав скрип двери, подняла голову, невидящими глазами посмотрела на доктора. Яков Ефимович кивнул ей, взял вялую безжизненную руку, нащупал пульс. «Плохо, — подумал он, беззвучно шевеля губами и глядя на секундную стрелку. — Очень плохо. Опухоль проросла в спинной мозг, сдавила нервные стволы. Общая интоксикация. Точка».
— Где медсестра? — спросил он.
— Побежала перекусить, сейчас будет, — ответила жена Вашкевича.
Вслед за Басовым она вышла в коридор.
— Доктор, это… конец?
Он пожал плечами: что можно сказать…
— Господи, вот ведь горе! — хрипло проговорила она. — И откуда только взялось, откуда свалилось? Второй год — не жизнь, а сумасшедший дом. Работа, дети, больница… мотаешься, как собака. Если бы вы только знали, доктор, как я устала. — Она бессильно опустила руки и заплакала. — Иногда мне кажется, что этот кошмар никогда не кончится. Посмотрите, во что я превратилась… Настоящее пугало. А ведь мне всего тридцать два. Как-то сходила в парикмахерскую, так он меня чуть не убил. А за что? Сам мучается, нас мучает…
— Успокойтесь, — сказал Яков Ефимович. — Пожалуйста, успокойтесь. Я понимаю, конечно, вам тяжело. Но ему — хуже. Будьте сострадательны, ему — хуже.
— Легко вам говорить доктор. — Жена Вашкевича вытерла рукавом халата лицо, ее глаза зло блеснули. — Откуда вы знаете, кому хуже? Он помрет и все, и ничего ему больше не надо, все его дела сделаны, а мне с двумя детьми оставаться…
— Извините, — сказал он, повернулся и пошел навстречу медсестре. Выговорил, что оставила пост, велел ввести болеутоляющие, снотворные. Да, думал он, я ничего ни знаю. Кроме одного: надо жить и делать свое дело. За тебя его не сделает никто. Зря я ушел, нужно было ее успокоить. Как это говорили древние: «Медицина излечивает редко, облегчает часто и утешает всегда». Вашкевича мы облегчили: поставили между ним и болью стену из препаратов, а как утешить его жену? Утешает не медицина, а время…