Однако опустошительные операции, которые теща проделывала время от времени над семейным бюджетом, ровно ничего не значили в сравнении с ее беспредельной преданностью высокому искусству оперетты. Какой бы театр ни приезжал в Минск на гастроли, она закупала билеты на все спектакли сразу и притом — на всю семью, затягивалась в шуршащий, траченный молью шелк, надевала кокетливую шляпку с пожелтевшим от времени перышком, — и для доктора Басова начинались черные дни. Согласно известной формуле важнейшим из всех искусств он считал телевизор. Далекие от жизни вообще и от онкологии, в частности, «Сильва», «Марица» и «Цыганский барон», вызывали у него приступы глубокой меланхолии. Усугублялись они квалифицированными разборами, которые Розалия Моисеевна дома устраивала каждому спектаклю, вернее, не разборами, а разносами, равными по силе знаменитому токийскому землетрясению. Подсев к старенькому пианино, она тут же демонстрировала, как исполняли ту или иную арию или дуэт «в наше время» и как его исполняют сейчас. В отличие от зятя у тещи была великолепная артикуляция; лирическое сопрано, приводившее в восторг дерибасовских фланеров, с годами, правда, потускнело и стало больше напоминать хрипловатый альт, но этот альт не утратил ни мощи, ни выразительности. Когда Розалия Моисеевна с силой ударяла по клавишам, Яков Ефимович кидался закрывать форточки. «Кр-р-расотки, кр-р-расотки, кр-р-расотки кабар-р-р-ре!» — словно дивизион тяжелых гаубиц неистовствовал у доктора за спиной.
Как все старые люди Розалия Моисеевна любила поговорить. Она изводила зятя пикантными историями из быта богемы на заре Советской власти, когда нэпманы катали актрис на тройках и купали в шампанском «Абрау-Дюрсо».
— Мамаша, — тоскливо говорил Яков Ефимович, — нэпманы были умирающим классом. Они заживо разлагались. И вы разлагались вместе с ними.
— Да, но зато как! — мечтательно произносила теща. — Что вы понимаете в разложении, вы, эскалуп!
Случалось, что устав от дискуссий, он забирал свои бумаги и уходил в туалет, совмещенный с ванной, предварительно заткнув уши тампонами из ваты. Тампон работал в тишине и спокойствии, пока Розалия Моисеевна, раздосадованная таким невежливым к себе отношением, не выходила в узкий коридорчик. Выставив вперед толстую, как железобетонная колонна, ногу, теща на шесть подъездов и пять этажей одновременно выкладывала доктору Басову все, что она о нем думает. Поскольку мысли ее и характеристики особым разнообразием не отличались, Яков Ефимович, сидя на крышке унитаза, спокойно читал или писал. Время от времени он поднимал голову, мстительно ухмылялся и дергал за цепочку, чем приводил бедную Розалию Моисеевну, говоря языком медицинским, в коллапсическое состояние.