Список занял полторы страницы на машинке.
Басов никогда не вступал в дискуссии и споры, не витийствовал на клинических конференциях и профсоюзных собраниях. Когда обстоятельства все-таки вынуждали Якова Ефимовича выступать, он так бормотал и заикался, что его никто не слышал и не слушал. Многие приписывали это нежеланию портить отношения, трусости, — никто, кроме Сухорукова, не знал, что доктор Басов в юности бежал из гетто и три года был подрывником в партизанской бригаде дяди Коли, а потом, когда Белоруссию освободили от гитлеровцев, гвардии рядовым дотопал до самого Берлина. Где-то дома, в шкатулке, хранились три его ордена и пять медалей, которые он надевал раз в год, в День Победы; в этот день он ездил с женой и детьми в Тарасово, где эсэсовцы расстреляли его мать, отца, бабушку, десятки тысяч невинных людей.
На свете было всего два человека, которых он боялся, но именно эти двое сыграли особую роль в его жизни.
Первое место занимала его собственная теща, Розалия Моисеевна Шварцбург, в девичестве Лилиенталь. Во времена отдаленные Розалия Моисеевна была примадонной Одесской оперетты, и это выдающееся событие наложило неизгладимый отпечаток на ее характер и привычки. Даже бурные ветры эпохи, вдосталь потрепавшие Розалию Моисеевну по жизни, не смогли вытравить тот отпечаток, а лишь заштриховали его слегка, как мягко падающий снег штрихует очертания домов. Монументальная старуха с черными усиками над верхней губой, с внушительным крючковатым носом, отдаленно напоминавшим дверную ручку, и ослепительно яркими золотыми зубами, она правила семьей младшего научного сотрудника Басова с непреклонностью и непререкаемостью римского сатрапа.
Розалии Моисеевне были начисто чужды мелочность и расчетливость заурядных тещ. Обнаружив, например, в комиссионке фарфоровую статуэтку второй половины девятнадцатого века, она преспокойно забирала деньги, отложенные Якову Ефимовичу на новые туфли, присоединяла к ним собственную пенсию и торжественно водружала музейную редкость на сервант. Когда зять начинал изображать недовольство, тоскливо демонстрируя свою заплатанную обувку, Розалия Моисеевна окидывала его уничтожающим взглядом.
— Доктор, — говорила она, — что вы понимаете в красоте, доктор! Посмотрите, какие линии, вы, клистирная трубка!
И доктор мгновенно замолкал и задвигал свои штиблеты под стул, а назавтра, глотая от смущения уже не окончания слов, а целые слова, стрелял у Сухорукова десятку.
Жена его лишь вздыхала и качала головой: характером она явно пошла не в маму.
В результате повышенной тяги Розалии Моисеевны к красоте квартира Якова Ефимовича была забита всяким превосходным, но абсолютно бесполезным хламом, как запасники богатого музея, но из долгов он не вылезал и в одном костюме ходил по пять лет, благо, белый халат милосердно прикрывал все его изъяны. Полторы сотни младшего научного, девяносто учительских и тридцать пенсионных рублей позволяли семье из пяти человек (у доктора Басова было двое детей) еле-еле сводить концы с концами.