Дмитрий вспомнил эту сказочку и подумал, что мудрец обманул императора. Человек не только страдает, но и радуется, любит, бывает счастлив высоким солнечным счастьем, и это тоже не сбросишь с весов бытия. Жизнь не юдоль скорби, иначе человек не цеплялся бы за нее с такой отчаянной надеждой, и китайская мудрость сера и убога перед ее сложностью и многоцветием.
А ночь уже полностью поглотила сумерки, и густо-фиолетовое небо стекало на землю, и звезды в нем стали яркие, словно Липень почистил их наждачной бумагой, и перелесок отодвинулся, стал похожим на невысокий горный хребет с изломанной линией вершин, и вдруг между деревьями вспыхнул костерок. Живой трепетный огонь бился в темноте, как человеческое сердце, высвечивая силуэты ребятишек, и была в нем такая притягательная сила, что хоть ты выпрыгни из окна и побеги, не выбирая дороги, на его дружеский зов. И Дмитрий вспомнил костры своего детства, с печеной картошкой, черной, рассыпчатой, обжигающей рот, и с ломтиками сала, насаженными на прутья, — как они шипели, эти розоватые ломтики, роняя в огонь тяжелые капли жира, если ты не успевал подхватить их на горбушку, и синим пламенем вспыхивали в костре, а душистый аромат забивал горло слюной, и над костром, над лесом, над миром висел густо-фиолетовый купол неба, продырявленный крупными звездами, словно простреленный трассирующими пулями. И другие костры вспомнил он, с тоской вглядываясь в зыбкий огонек из окна палаты, и кто знает, как далеко увели бы его воспоминания, если бы он не ощутил на своем плече чью-то теплую руку. Скосив глаза, Дмитрий увидел Якова и прижался к нему плечом, чувствуя, как унимается озноб, и так они стояли и глядели, пока костер не погас и снова черным, непроницаемым стал лес.
Липень сидел за тумбочкой и рисовал цветными карандашами зайцев. Длинноухих зайцев с ужасно милыми и глупыми мордами и кошачьими усами, красных, синих, зеленых; он дарил этих зайцев своей пятилетней правнучке, и девчушка визжала от удовольствия, словно они настоящие. Жихарев валялся на койке, крутил ручку «Спидолы»; приемник что-то бормотал голосом Робертино Лоретти; песня была сладкая, до приторности, но Жихареву она нравилась. Виктора не было: с тех пор, как в радиохирургии появилась новая санитарка, он приходил в палату перед самым отбоем, с опухшими губами, и торопливо нырял в постель, чтобы не отвечать на добродушные подначки Липеня. На подоконнике валялась «Семья Тибо», за неделю Дмитрий не прочел и десяти страниц. Ему вдруг показалось, что он живет в этой палате уже давно, что все это стало частицей его самого.