Вошел Вересов; врачи уже наговорились о далеком и пока несбыточном и теперь молча смотрели на негатоскоп со снимками; по их унылым лицам, по груде окурков в пепельнице, Николай Александрович сразу понял, что произошло. Взял историю болезни, придвинул к себе анализы и заключения, достал очки.
Он читал медленно, беззвучно шевеля губами, словно и без чтения все не было ясно, словно не существовало проклятого снимка с пятнышком в височной области: даже головы на негатоскоп не поднимал. Листал страницы, перебирал бумажки, откладывал, возвращался еще раз, и Сухоруков следил за ним с надеждой, с какой ребенком следил за фокусником: вот сейчас вытащит из пустой шляпы петуха. Не вытащил. Встал, подошел к негатоскопу, прищурился, и у него дернулась щека. Да, подумал Сухоруков, тут — конец, с этого надо было начинать.
А он долго рассматривал снимки, словно надеялся увидеть на них что-то, чего никак не могло увидеть полдесятка опытных врачей, собравшихся в этой комнате, словно все не было очевидно даже для начинающего ординатора, только-только прошедшего специализацию по рентгенодиагностике, и Сухорукова бесила эта преувеличенная внимательность и сосредоточенность, ему хотелось встать и уйти, но после всех неприятностей, которые он уже доставил Вересову, сделать это было не так-то просто.
Маг, думал он, великий маг и факир! Боже мой, представляю, какое впечатление это произвело бы на непосвященных: профессор наморщил лоб, глубокомысленно хмыкнул и изрек: мура, ребята, чихать мы хотели на это дело! Сейчас мы его чик-чирик! — и готово. Значит, записывайте…
Он понимал, что несправедлив, что никогда за долгие годы совместной работы не замечал в Вересове желания поиграть в глубокомысленность, в озарение, порисоваться перед рядовыми врачами, перед «чижиками», как он называл молодежь, но заставить себя думать иначе не мог. «Юпитер, ты сердишься, следовательно, ты не прав». — «Да, сержусь, но прав. К сожалению. К глубокому моему сожалению…»
Наконец осмотр закончился. Николай Александрович достал портсигар, постучал мундштуком папиросы о крышку.
— Кто составлял анамнез?
— Я, — ответил Сухоруков. — Там есть какие-нибудь неясности?
— Ты пишешь, что у него в войну был открытый пневмоторакс. Чем его ранило? Почему ты не узнал, чем его ранило?
— Потому что я это отлично знаю. Мы с Яковом тащили его километров шесть по болоту и чуть не подохли там вместе с ним. Это было в блокаду сорок третьего, рядом взорвалась мина.
— Что ж, в него попал только один осколок?
— Он был нафарширован ими, как огурец семечками, — сказал Яков Ефимович. — Мы с Андреем все белье и рубашки порвали, чтобы хоть кое-как его перевязать. Осколки были маленькие, наш доктор выковыривал их из него целую неделю.