Обретение надежды (Герчик) - страница 297

— Послушайте, ребята, — сказал Николай Александрович, — все это очень странно. Ни одного метастаза, кругом чисто, только отдаленная височная область. Конечно, чего не бывает, но все же… Понимаете, у меня в госпитале в войну был один солдат. Его тоже накрыло миной, осколков наковыряли — я ему потом на память полкисета насыпал. И вот я помню один снимок… вы знаете, будто он через двадцать два года попал мне в руки. Крохотный осколок перебил кость, она сместилась, и все выглядело точно, как на этом снимке. У вас ведь не было рентгена, хотя, о чем я говорю, какой рентген в лесу… Врач мог его не заметить, ранка-то крохотная, тем более, что у него работы хватило. Агеев мог таскать этот осколочек сто лет, он ему не мешал. Я понимаю, это будет чудо, если все окажется именно так, но ведь и чудеса бывают на свете, черт подери. Ну-ка, поаккуратнее проверьте это. Да, да, прямо сейчас. Если там металл, мы это будем знать через двадцать минут. Ну, а если нет…

Сухоруков и Заикин поспешно вышли. Николай Александрович закурил и протянул портсигар Жаркову.

— Игорь Иванович, вы эту историю изучили? Если там будет все в порядке, что вы нам предложите?

Жарков взял папиросу.

— Может предложить два варианта. Или предоперационное обычное облучение…

— Это шесть-семь недель. Долго. Второй вариант.

— Крупнофракционное. Мы закончили испытания на фантоме. Можно попробовать 500 рад ежедневно, общая доза снизится до 2500 вместо 6000, а эффект почти одинаковый.

— Значит, можно уложиться в неделю? Вот это нам подходит больше. Принесите мне все материалы по испытаниям.

— Хорошо, Николай Александрович. Только, с вашего разрешения, я дождусь Андрея Андреевича и Георгия Захаровича.

Вересов кивнул. Он и сам напряженно прислушивался к шагам в коридоре; он и сам еще не знал, верить или не верить в удачу; все решали шаги: быстрый топот — жизнь, медленные, тяжелые — смерть.

В коридоре затопали, словно мчался табун лошадей. Вересов усмехнулся и снова придвинул к себе историю болезни.

Заканчивая мыться, Вересов и Сухоруков видели сквозь толстое стекло, отделявшее «предбанник» от операционной, как наркозная сестра наполняла капельницу раствором снотворного и налаживала систему, Заикин возился с аппаратом искусственного дыхания, Басов склонился над Агеевым, уже лежавшим на столе, и что-то говорил ему, наверно, подбадривал. Словно почувствовав их взгляды, Дмитрий повернул голову, увидел их и беззвучно пошевелил серыми губами. Яков Ефимович тоже поднял голову и тоже пошевелил губами, и Дмитрий улыбнулся. Улыбка у него была слабая, сиротская, а в черных, расширенных зрачках, как птица в тесной клетке, металась такая мольба, такая надежда, что у Андрея засвербило в горле. Он со щемящей благодарностью подумал о спокойном, невозмутимом Николае Александровиче, который тер жесткой щеткой свои большие, покрасневшие руки: не знаешь ты, старина, кому обязан жизнью, мы иногда посмеиваемся над опытом, — знания важны, талант, но чтобы спасти тебя, не хватило бы никакого таланта, для этого нужно было пройти с медсанбатом и полевым госпиталем всю войну, и прооперировать многие тысячи людей, а потом, почти через четверть века, глядя на негатоскоп, выудить из памяти сходный случай, один на миллион, и преподнести нам его на блюдечке с голубой каемочкой. Если бы ты знал, какое это счастье — вот так стоять рядом с ним и мыться на операцию, и знать, наверняка знать, что все будет хорошо, что ты еще вдоволь потопчешь землю, старый бродяга, и может быть, напишешь свою книгу о нас, о нашей юности, о людях, которые полегли в Тарасовском рву и старосельских лесах и кто остался, чтобы это никогда не повторилось.