— У вас прямо-таки адвокатский дар, — улыбнулся Белозеров. — Послушайте, Яков Ефимович, вы случайно не ошиблись в выборе профессии?
— Спросите об этом моих больных, — обиделся Басов. — Они это знают лучше.
— Шучу, шучу. Я вас высоко ценю как врача и как ученого, мы больше не позволим, чтобы вас затирали. Думаю, скоро вы сможете избавиться от двух неприятных буковок перед своей новой должностью.
— Нет, — покачал головой Яков Ефимович, — эта должность не по мне. Как говорится, не по Сеньке шапка. Что вы, Федор Владимирович, я не умею командовать даже собственной тещей, а вы хотите, чтобы я командовал целой кучей людей. На это ведь тоже надо иметь талант. А я — врач, и врачом останусь. Поверьте мне, лучшего зава, чем Сухоруков, вам не найти.
— О Сухорукове больше говорить нечего, им будут заниматься следственные органы. Подумайте лучше о себе. Я ведь знаю, что Вересов несправедливо обошелся с вами, у меня-то вы были старшим научным сотрудником, а не младшим.
— Справедливо — несправедливо… Так ли это важно по сравнению с тем, что я потерял человека, — вздохнул Басов. — И потом — работа. Конечно, если бы с изменением звания у меня изменился характер работы… Не допускали к сложным операциям, экспериментам. А так — о чем разговор?! О деньгах? Всех денег не заработаешь.
— Неужели у вас совсем нет самолюбия? — спросил Белозеров.
— Не знаю. Я люблю свою работу и хочу спокойно ею заниматься, вот и все. Извините, Федор Владимирович, мне нужно проверить, как выполняются назначения. Рад был побеседовать.
Он ушел, шаркая ногами, а Белозеров склонился над столом. Что ж мы имеем? Некоторые врачи небрежно ведут истории болезней, например, Ярошевич, по два-три дня не делал записей. Открытие, надо сказать, для меня сногсшибательное. Кое-где нет обоснованных предоперационных эпикризов, заклеены ошибочные записи. Плохо записываются обходы, заключения специалистов, нет графиков, не везде указываются стадии болезни, слишком кратки протоколы клинических конференций. В операционных журналах иногда нет данных о результатах гистологических исследований, не указывается продолжительность операций, послеоперационные осложнения. Кое-кто подшучивает: бумаготворчество, канцелярия, а попробуй обойдись. Плоховато поставлен учет поглощенных доз облучения. Есть случаи задержки и утери гистологических препаратов, порой заключения выдаются без сопоставлений с предыдущими анализами. Имеются беспорядки по кухне, есть замечания по использованию научной аппаратуры, набежит еще кое-какая мелочишка. Небогато. Зато за пять лет в институте прошли специализацию по онкологии восемьсот врачей. Передвижные станции ранней диагностики обследовали около пятидесяти тысяч человек. Защищены одна докторская и девять кандидатских, четыре кандидатских на подходе. Институт разрабатывает систему многоступенчатой терапии рака: комбинированное использование хирургии, высоких энергий, гормональных воздействий, гипертермии, жидких изотопов. Конечно, они немного разбрасываются, не чувствуется основного направления, но и болезнь не однозначна, приходится одновременно решать целую кучу проблем. И ведь решают, решают, по некоторым локализациям только за пять последних лет смертность снижена в десятки раз. Вот так, Федор свет Владимирович, вот что преподнесла тебе твоя авторитетная комиссия. Если бы не Сухоруков с его золотом, о чем бы ты стал докладывать на коллегии? Передергивать факты, как в истории с «удалением заведомо здоровых органов», — на это ты не пойдешь. Совесть не позволит. Ты ведь тоже не тупица, понимаешь, что к чему. Нет, Николай хорошо поработал. Если бы не эта идиотская история с Сухоруковым… Да, есть еще Минаева. Где она, эта неуловимая особа, целую неделю не могу с нею встретиться. Прячется, что ли?