— Кто говорит? — удивился Николай: радио в доме не выключалось ни на минуту, ни о каком десанте ничего не передавали.
— Люди говорят, — уклончиво ответил отец. — Серьезные люди, зря болтать не станут. Недельки через две каюк этому сукиному сыну Гитлеру. Будет знать, как свое свиное рыло в наш советский огород совать.
Николай вспомнил финскую войну. Тогда тоже казалось — козявка, шапками закидаем. А протоптались три с лишним месяца. Нет, не протоптались, провоевали, и сколько же крови она нам стоила… А Германия — не Финляндия, она всю Европу сгребла да на себя работать заставила, двух недель маловато. К концу года управиться бы, и то хорошо.
— Нет, батя, — сказал он, — ты на легкую победу не настраивайся. У них внезапность — козырь, слышал небось, плюс техники полно, самолетов, танков… Нам весной в академии лекцию читали и документальные фильмы показывали. Армия у них крепкая, чего там говорить…
— Техника — это конечно… — пробормотал Александр Иванович, сраженный военным авторитетом сына. — А только немецкий солдат против нашего — не устоит. Кишка тонка. Я с ними воевал, знаю. Опять же, ты, сынок, рабочий класс со счета не сбрасывай. У них не сегодня-завтра революция начнется, как в восемнадцатом, на фронте братание пойдет. Нет, две недели — крайность, попомнишь мои слова.
Уже завтра первая жестокая бомбежка, превратившая чуть не половину города в дымящиеся, обугленные развалины, поубавит у старого учителя математики оптимизма. Нет, не в смысле победы, а в смысле сроков. В победу нашу он будет верить свято даже в тот миг, когда немецкий солдат набросит ему петлю на худую, жилистую шею и выбьет из-под ног табуретку…
— Ладно, пускай будет по-твоему, — усмехнулся Николай. — Давай-ка, на всякий случай, щель в саду выкопаем, а вдруг эти сволочи и на Минск налетят, хоть от осколков укроетесь.
До самого вечера они копали в саду щель, обрезая острыми лопатами корни яблонь, закидывая землей грядки со щавелем и молоденькой свеклой. Земля была тяжелая, через полметра пошла глина, лопатой не угрызешь, и они долбили ее ломом, сменяя друг друга, а мать, пригорюнившись, смотрела на них и слизывала с уголков губ слезы. Щель получилась глубокая, на дно набросали старых матрацев, сделали ступеньки.
— Укрылись, — горько пошутил отец. — Разве что прямое попадание… Ах, сукины сыны, сукины сыны, такой день испортили! Мои пацаны даже выступить не успели. А ведь у них первое место, можно сказать, в кармане было, сама Терехова тренировала.
Слова отца Николай понял как напоминание: пора идти прощаться с Шурой. Прощание затянулось за полночь. Шура плакала, уткнувшись мокрым лицом ему под мышку, и просила взять с собой в медсанбат, хоть санитаркой. Он поправлял смятую простыню на ее загорелом плече и подавленно молчал: армия — не кино, взял да и привел… На это военкоматы есть, порядок. Ему было жалко Шуру, теплую, зареванную, но мыслями Николай уже был далеко от нее, там, в военном городке, и ему было страшновато, потому что медсанбат — это не пункт медицинской помощи подразделения, которым он командовал на финской, — хозяйство большое и сложное, поди управься… И от всего этого прощанье получилось тягостным, не таким, как обоим хотелось.