Будут еще другие понедельники, будут…
Десять лет проработав в редакции, Агеев получил небольшую комнатенку в бараке, который все грозились снести за ветхостью, а жильцов переселить в благоустроенные квартиры, но до него никак не доходили руки: очень уж удобно стоял, в яме, за многоэтажными домами, никому глаза не мозолил. Было в этой комнатенке пусто и солнечно: печка в углу, колченогий кухонный столик, кушетка и письменный стол у единственного окна, выходившего во двор. Копить деньги, покупать дорогие вещи Агееву казалось смешным и нелепым, — слишком свежа была в памяти война, обратившая в прах все, что наживалось десятилетиями, приучившая людей жить даже не днем, а каким-нибудь часом — коротенькой передышкой между атакой и контратакой, облавой и пулеметной очередью. У него был один костюм, темно-серый, в полоску, двубортный, пригодный на все случаи жизни, и несколько сорочек, которые он сам стирал в жестяном тазу. Все имущество помещалось в фанерном чемоданчике да в ящиках письменного стола. Куда уходили деньги, он и сам не знал; вроде, и зарабатывал прилично, и пил не больше других, все равно их у него никогда не было.
Какой-то порядок в его жизнь внесла Светлана. Правда, это случилось всего два года, месяц и двенадцать дней назад, когда он уже переехал из своего барака в однокомнатную квартиру на улице Якуба Коласа, но иногда Дмитрию казалось, что он живет со Светланой давно-давно, что у него невесть с каких времен есть и шкаф, и тахта, и шторы на окнах — не угол, дом, куда хочется вернуться, по каким бы городам и весям тебя не мотала журналистская судьба.
Чувство давности, протяженности у Дмитрия, видимо, было вызвано тем, что он знал Светлану еще девчонкой. Знал и любил первой робкой, молчаливой любовью. Он тогда уже работал и заочно учился в университете, а Светлана оканчивала школу. Жила она неподалеку от Дома печати, и Дмитрий пораньше выходил из дому, чтобы увидеть, как она идет по улице, весело помахивая портфельчиком.
Дивная у нее была коса, ниже пояса, в руку толщиной, теперь такую не увидишь. Разве что в кино или в театре, искусственные. А у нее была настоящая, живая, черная, как воронье крыло, небрежно переброшенная на грудь или сколотая на затылке в блестящую антрацитовую глыбу, — Дмитрия в жар и в холод кидало, когда он думал о девушке. Родители поторопились, назвав дочку Светланой, она была смуглая и черноглазая, но Дмитрий был убежден, что все правильно: Светлана — потому, что светится изнутри, при чем тут цвет волос или глаз…
Он ждал, когда Светлана окончит школу, чтобы сказать, что не может без нее жить, но Андрей Сухоруков опередил его. Он приехал на каникулы — не мямля, не робкий вздыхатель, новенький, с иголочки лейтенант, слушатель четвертого курса Военно-медицинской академии, и увез Светлану с собой.