Однажды Агеев попробовал вытащить Светлану за город. Стояла ранняя весна, в оврагах, в густом ельнике, на северных склонах холмов еще лежал почерневший ноздреватый снег, но в редколесье уже подсохло, а на опушках проклюнулись подснежники, — в такую пору он особенно остро ощущал одиночество. Светлана неожиданно согласилась. Они доехали переполненной электричкой до Крыжовки и весь воскресный день бродили по лесным тропинкам, усыпанным рыжей хвоей и вылущенными растопыренными шишками, и насобирали целую охапку блекло-голубых цветов. Вечером он проводил ее. Прощаясь, Светлана улыбнулась.
— Спасибо, Дима. Вот уж не думала, что ты умеешь так замечательно молчать.
После этого они еще несколько раз ездили то в Крыжовку, то в Зеленое, изредка вместе ходили в театры, в кино. Она тоже умела замечательно молчать, со стороны можно было подумать, что оба — глухонемые.
А осенью он заболел. Тогда это все и началось: боли в груди, одышка, кашель. Погода стояла скверная: дождь, слякоть, холодный сырой ветер, и Дмитрий позвонил в редакцию, что несколько дней полежит дома. Наверно, Светлана была в секретариате и прослышала об этом звонке, потому что после работы заявилась к нему. Она принесла большой шоколадный торт. Увидев его, Дмитрий так расхохотался, что сразу почувствовал себя здоровым: никто и никогда в жизни еще не дарил ему шоколадных тортов, он терпеть не мог сладкого, а купить бутылку водки и полкило краковской колбасы — по нынешним временам на такой подвиг Светлана явно была неспособна.
Она сидела на краешке стула, вытирая мокрое лицо и волосы, и с любопытством оглядывала его берлогу: горы книг на полу, репродукции и гравюры, вкривь и вкось развешанные по стенам, деревянную прялку, которую он, бог весть зачем, приволок откуда-то с Полесья, и у нее вздрагивали уголки красиво изогнутых губ. «Руки, поди, озябли», — подумал он и неожиданно для самого себя, взял их и прижал к своим щекам. Руки и впрямь были холодными, как ледышки, а щеки у него горели, и Светлана закрыла глаза и откинула голову.
И он понял, что все годы, всю жизнь ждал ее, именно ее и никого иного.
С того вечера для Агеева началось новое летоисчисление. Насчитывало оно пока всего два года, месяц и двенадцать дней и ночей. И каждый этот день, и каждая ночь были до самого краешка заполнены Светланой — ее голосом, дыханием, улыбкой, слезами — жизнью.
У входа в поликлинику Агеев выкурил еще одну сигарету и вошел. Занял очередь, сел на жесткую деревянную скамью, привалился к стене и, согреваясь, задремал. Он чувствовал какую-то странную слабость во всем теле, словно выбился из сил, бредя по топкому болоту с минометной плитой на спине. Руки стали влажными от пота, в груди булькало и хрипело, как в гармошке с порванными мехами.