Отвернувшись, Рита кусала губы. Она чувствовала себя пустой и легкой, как воздушный шарик. Словно ничто не связывало ее больше с землей, словно свалилась чугунная тяжесть, все эти недели угнетавшая ее. «Вот и все! — звенело в ней. — Вот и все! Свободна, господи, наконец-то я свободна!»
Больше ни о чем не нужно было говорить, нужно было просто уйти, смешаться с толпой, раствориться в дымке уличной перспективы, не оглядываясь, не оборачиваясь, но последние слова Горбачева неприятно задели ее.
— Чем это я тебя выручила? — спросила Рита.
Горбачев оперся рукой о спинку скамейки, у него густо побагровело лицо.
— Видишь ли, моя дорогая, в сущности, я уже давно хотел сказать тебе то же самое, да только не решался. Я… ну, скажем так: дружу с одной женщиной, она ждет от меня ребенка. Прости, но мне очень хотелось иметь ребенка, ты же знаешь. Конечно, тебе спешить некуда, а я… Мне уже приходится спешить. Со временем ты поймешь, что это такое. Нет, нет, я ни в чем тебя не упрекаю, спаси бог, а теперь и себя не придется упрекать. Это было сильнее меня, понимаешь? Видеть, как он ползает по ковру, слышать, как лепечет, покупать игрушки… Ты меня крепко выручила, спасибо. Через месяц ей рожать, а мне, ты же понимаешь, было бы очень тяжело первому начать этот разговор.
Рита печально смотрела на него и не верила ни одному его слову… Боже, как было бы хорошо, если бы он говорил правду: ни зла, ни обиды, ни угрызений совести, — как было бы хорошо! Но он врет, рябой иисусик в наглаженном кителе, он в последний раз хочет все взвалить на свои широкие плечи, чтобы мне было легче уйти, он и сейчас думает не о себе, а только обо мне, проклятый иисусик, которого распинает на своем кресте неоперабельный рак. Лучше бы ты разозлился, заорал, обозвал самыми грязными словами, чем вот так стоять и улыбаться своей идиотской всепрощающей улыбкой, от которой у меня сжимается сердце и ноги становятся тяжелыми, как кувалды… Зачем я не ушла, только что я была легким воздушным шариком, готовым улететь в небо, а сейчас у меня нет сил сдвинуться с места. Ах, как это, наверно, сладостно — прощать; бог, наверное, грешников придумал, чтобы было кого прощать; но ты — не бог, и мне не нужно твоего прощения.
— Врешь ты все, Горбачев, — сказала она. — Нет у тебя никакой женщины. Врешь…
Горбачев пожал плечами и сел на скамейку — побоялся упасть. Только этого не хватало, решит, что ломаю перед нею комедию. Он сел на скамейку, откинулся и подставил лицо солнцу, чувствуя, как боль переливается в нем, проникая в каждую клетку. Блеклым пятном расплывалась перед глазами Рита, у нее отскочил ремешок сумочки, и она пыталась прикрутить винтик… Ну, вру, вру. Нет у меня никакой женщины, никого, кроме тебя, нет, и тебя уже нет, и ребенка не будет. А хорошо, если бы остался ребенок, крепенький такой мужичок-боровичок, как-нибудь выкачался бы, пенсию, поди, дадут, топал бы по земле. Вру, придумываю — но какое тебе до всего этого дело? Ты что, хочешь, чтобы я на брюхе перед тобой ползал, в ногах валялся? Я, может, и повалился бы, да что от этого изменится? Ты не сегодня уйдешь, ты уже давно ушла, давно-давно, я это чувствовал, только признаться себе не хотел, — не слепилось, не склеилось. Жаль, черт побери, очень жаль, я так старался, но, видно, одного старания мало. Хорошо все-таки, что ты ничего не знаешь, не решилась бы на такое, если бы знала, и мучилась еще целых полгода, — наверно, ужасно ждать чьей-то смерти как избавления, как светлого праздника. Хорошо, что тебе не доведется ждать.