Они сидели за «Вдовой Клико».
— Друг, — сказал Броглио, хмелея и охорашиваясь, что очень шло к нему, — мы, верно, видимся в последний раз. Выпьем же дружнее.
— Отчего ты так грустен? — спросил Вильгельм.
Броглио вздохнул, и, кажется, непритворно.
— Так и быть — я тебе открою. Я филэллэн, то есть я — за борьбу греков. Все наши за греков, за их независимость.
— Кто это ваши? — спросил Вильгельм.
Сильвер оглянулся вокруг. Он сказал важно и довольно громко:
— Неаполитанские карбонарии.
Вильгельм жадно всматривался в Броглио.
— Неужели, Сильвер? Ты не шутишь?
— Не шучу, — ответил Сильвер, покачивая головою. — Я скоро отправляюсь в Грецию командовать отрядом.
Он немного помрачнел, но взглянул на товарища с видом превосходства.
— Да — и, когда придет весть о моей гибели, ты, друг, должен меня помянуть «Вдовой Клико».
Он заметно рисовался: «Вдову» сменил уже резвый аи. Вильгельм смотрел на друга с удивлением и даже страхом. Этот беззаботный Броглио, оказывается, гораздо больше пользы человечеству приносит, чем сам Вильгельм.
Вильгельм начал жаловаться:
— Сильвер, мне не везет. Меня всюду окутывают какие-то тяжелые пары. Отовсюду кто-то меня выживает. Это судьба, Сильвер. Я хочу многое совершить… Я поэт, настоящий поэт. И что же? Женщины меня дичатся; они меня выгнали из России. (Вильгельм был пьян и как-то все немного преувеличивал; ему было очень хорошо и грустно.) Я не знаю, где мне и на чем остановиться…
Сильвер слышал только его последние слова.
— Guillaume, — сказал он очень веско и просто, — ты тоже должен поехать в Грецию.
Вильгельм почти протрезвился.
Он быстро взглянул на Броглио и задумался. Как это просто! Разрешить все одним ударом! Ехать в Грецию! Сразиться там и умереть! Он протянул руку Броглио.
— Неаполь. Trattoria marina.[16] Приезжай. Вызовешь «младшего».
Вильгельм посмотрел на него жадно и радостно.
Когда они выходили из кофейни, с соседнего столика сорвался маленький человечек, парикмахер или приказчик, и пошел в двух шагах от друзей, еле переставляя ноги и бормоча под нос песенку, так что прохожие со смехом на него указывали пальцами. Но когда прохожие не попадались, а друзья не оглядывались, походка у человека внезапно становилась ровной, а песенка обрывалась.
Он прислушивался.