Но утром я проснулся от дикого крика. Видно, сестра, которая была постарше меня, да и вообще посообразительнее, переспала со всем этим незнанием, и вдруг все узнала и поняла. И я запомнил ее пижаму, штанишки и рубашечку, и такая она толстенькая была у меня, и она сидит на коленках и качается, визжа: «Мама, мама!» И крик этот ее ужасный. Я проснулся и тоже заплакал, но заплакал от ужаса. И потом много чего было, и спекуляция сиротством в детском и подростковом возрасте в том числе, но вот что меня поразило, так это то, что произошло через много лет.
Когда мне было уже лет тридцать пять, я смотрел фильм «Искусственный разум» Спилберга. Я помню, уже живу в унаследованной квартире, у меня уже есть поэтическая слава, есть то и есть другое, у меня уже масса проблем, которых, как мне кажется, врагу не пожелаешь, случилась, у меня есть сила и прочее – то есть мне кажется, что я уже огонь и воду прошел. Я смотрю этот фильм, он снят очень хорошо, но меня ужасно раздражает своим американским, трудно объяснимым чувством очевидности. Там все слишком выпрямлено, как в комиксе. Я смотрю, я смотрю, а он еще бесконечно длинный, и поэтому он длится и длится. Я смотрю и бешусь: эх, вы, целлулоидные американцы, как же вам не скучно? А сюжет там – если помните – про мальчика, робота, от которого отказались: сначала запустили программу любви (а ему теперь навеки шесть лет), а потом отказались. Выбросили, как ненужную уже стиральную машину нового поколения, и вот он путешествует. И пока он путешествует в поисках мамы, которая от него отказалась, мир меняется, он сам проваливается на дно океана и лежит там миллионы лет, и все умирают, а он все твердит какую-то свою сиротскую галиматью.
И вот я лежу, смотрю весь этот американский фильм, бешусь, пью – и наступает момент, когда будущие разумные существа откапывают этого маленького мальчика-робота и спрашивают, что он хочет. А все уже миллионы лет как умерли, и мира того уже нет, только пепел и прах, и пыль. А он говорит: «Я хочу увидеть свою маму».
И тут случается ужасное. Я только что злившийся на всю эту богадельню поддельную, начинаю рыдать так сильно, как не думал, что могу. И одновременно я рыдаю и удивляюсь. Если бы я смотрел в ожидании развязки, катарсиса, в предвкушении – то все бы как раз понятно было, а то ведь меня просто бесило все. Я не помню, когда это щелкнуло, но оно щелкнуло. И тогда я понял, что это никуда не уходит. До этого был уже знак, который я мог воспринять как знак, но не воспринял. Я про Толстого, когда я прочитал в его дневниках, что, когда ему было 80 лет, ему приснилась мама, и он закричал во сне, и плача проснулся. И он, как всегда со своим морализаторством, стал искать какое-то объяснение: это не мама, это абсолют, это он разнежился просто. Так вот – это не абсолют. Это горечь сиротства. И очень грустно, что это навсегда. Человек очень глупо устроен.