Очаровательная Нинон собирала вокруг себя людей совсем иного склада. Ее подруги, прециозницы-кокетки, не отказывали себе ни в одной из радостей жизни, и упражнения в остроумии, игру на лютне и серьезное чтение умели сочетать с самой тщательной заботой о своих прическах, румянах, мушках, кружевах, подчеркивавших, а не прикрывавших смелое декольте, и отважно пускались в самые рискованные путешествия за Опасное море, в Неизвестные Земли. И окружали их не педанты-философы в помятых брыжжах и засаленных мантиях, а изящные щеголи в белокурых париках, перьях и лентах, расфранченные и надушенные не менее продуманно, чем их дамы. Тут часто веяло вольнодумством, «либертинажем». Для одних, как для большого друга и почитателя Нинон, Шарля де Сент-Эвремона, либертинаж – это прежде всего свобода духа, воспитанная знакомством с сочинениями Монтеня и Гассенди, а также их учеников, исповедующих трезвую мудрость скептиков и эпикурейцев. Для других – свобода от всяких стеснительных моральных установлений и бытовое кощунство, как для тех удальцов из золотой молодежи, что на страстную пятницу 1659 года устроили в Руасси под Парижем настоящую оргию и лакомились молочным поросенком, которого присутствовавший при этом аббат окрестил карпом.
Сама Нинон, конечно, синим чулком никак не была и отличалась не меньшей ветреностью в любви, чем верностью в дружбе. Но по единодушному свидетельству всех ее знавших, она была на редкость остроумна, образованна, в обхождении непринужденна без развязности и любезна без приторности. У нее в доме бывали все замечательные, отмеченные талантами, самостоятельностью ума и силой характера люди – полководцы, придворные, актеры, ученые, поэты, повесы, красавицы; быть принятым у Нинон считалось честью и отличием. История, любящая символические жесты, подгадала так, что незадолго до смерти Нинон аббат-иезуит привел к ней своего девятилетнего воспитанника – сына ее поверенного в делах. Этого мальчика звали Вольтер. В преемственной цепи французского свободомыслия от Монтеня, Шаррона и Гассенди к Вольтеру Нинон де Ланкло и ее салон оказались небесполезным колечком.
Но при всей разнице между прециозницами-недотрогами и прециозницами-кокетками их кружки, конечно, сообщались между собой. А главное – их сближало противостояние действительности, достаточно суровой в том, что касалось семейного, имущественного, правового положения женщины. Прециозницы времен мадемуазель де Скюдери и Нинон не случайно вербовались по большей части из буржуазок. В аристократических кругах женщина во Франции еще пользовалась кое-какой свободой, во всяком случае, большей, чем в других странах тогдашней Европы, хотя свобода эта распространялась всего лишь на выбор знакомств и способы времяпрепровождения. Во всех жизненно важных же вещах дочь целиком зависела от воли отца, жена – от воли супруга. Она не могла распоряжаться ни своим сердцем, ни своим состоянием, ни своим телом: ее соединяли иной раз с человеком вообще ей незнакомым, порой физически ей отвратительным, а частые беременности отнимали у нее красоту, здоровье, а то и жизнь в расцвете лет: средняя продолжительность жизни у женщин в то время меньше, чем у мужчин. А в буржуазной среде, где нравы царили куда более строгие, семейные устои куда крепче, женщина была лишена и толики призрачной свободы, какой пользовалась француженка в великосветском обществе. Прециозные мечты о владычестве дамы над пылким воздыхателем и призваны были как-то возместить женщине ее реальную униженность в браке. На отвращении к законному союзу прециозницы-недотроги, ценившие платоническую любовь, сходились с прециозницами-кокетками, защищавшими любовь свободную. Салонные амазонки доходили до идей самых крайних, вроде отмены брачных уз как таковых или замены их временным, «пробным» супружеством, и ограничения рождаемости; увидеть в них прообраз нынешних феминисток было бы не такой уж натяжкой.